Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Он протер угольники рукавом рубахи, потом сложил их и передал сидевшему рядом лобастому рыжему мальчишке.

— Попробуй разодрать.

Тот, гордый, что его заметили, раскраснелся, напыжился — попытался оторвать один угольник от другого. Угольники по размеру одинаковые, боковинки у них гладкие, не за что уцепиться, ногтем не подколупнешь. Лобастый недоуменно вертел их в руках, за ним наблюдали. Похоже, какой-то фокус придумал мастер. Угольники стали переходить от одного к другому, так неразодранными и вернулись к мастеру.

— Может, кто догадался, отчего это они не разъединяются?

— Клеем намазаны, — поспешил ответить долговязый парень. С веселой беззаботностью он посмотрел на мастера.

— Вы же видели, я протирал их, — с некоторым раздражением сказал мастер. — Какой еще клей? — Он был умудрен жизнью и не любил скорых на язык. — Хорошо, попробую подсказать.

Из того же кармана он достал небольшую стальную линейку с утолщением вверху, отдал ее и слипшиеся угольники тому же лобастому мальчишке, велел приставить линейку к поверхности угольника и посмотреть, будет ли проникать между ними свет. Лобастый все сделал, как указал мастер: задрав голову, посмотрел на солнце.

— Темно, — заулыбался он во всю ширь своего круглого веснушчатого лица. — Никакого просвету.

Остальным тоже захотелось посмотреть. Мастер терпеливо ждал.

— Вы же учили физику, — с укором сказал он, когда и линейка и угольники возвратились к нему, — и не догадались, почему угольники не разъединяются. А все очень просто.

На глазах изумленных ребят он без усилий сдвинул верхний угольник с нижнего, пояснил:

— Поверхности отшлифованы с такой точностью, что между ними не остается воздуха, потому они и «слипаются». Когда вы научитесь вот с такой точностью обрабатывать детали, тогда я смело смогу сказать: вы кое-чему научились и на любом заводе работать вам будет легко. А зовут меня Максимом Петровичем, кому интересна будущая специальность, зову в свою группу.

Происходило это в теплый солнечный день начала августа. Уже второй месяц на западе страны грохотала жестокая война. Она чувствовалась и в их городе: общим напряжением, тревогой, беспрерывно проходящими воинскими эшелонами, толпами добровольцев, осаждающих военкоматы. Да и эти ребята, что собрались здесь возле двухэтажного кирпичного здания, оставили школы, чтобы через год-два встать к станкам, верстакам, вагранкам на смену ушедшим на войну отцам и братьям. И конечно, они и подумать не могли, что старшим из них еще доведется участвовать в боях в самом логове врага.

Так кого заинтересовал рассказ старого мастера, ветерана-путиловца? Да всех заинтересовал. Вон листья на тополях, что растут возле училища, и то не шелохнутся, будто прислушиваются, не скажет ли еще что старый чудодей. Ребятам после его рассказа и расходиться не хотелось. Алеша Карасев поймал взгляд рыжего лобастого мальчишки: по всему видно, тот не прочь свести знакомство.

— Тебя как зовут? — как и ожидалось, спросил лобастый. — Ты где живешь?

Алеша назвался, сказал, что он с поселка, с фабрики.

— Скажи-ка! — обрадованно удивился лобастый. — Так ведь и я оттуда. Венькой звать, Венька Потапов. Почему тебя не знаю? Я там у себя почти всех знаю.

— Мы здесь с ребятами из двадцать девятой, весь класс. — Алеша поискал глазами своих одноклассников: куда там, разбежались к разным мастерам — кто в токарную группу, кто в литейку. — А никого и нет, — смущенно засмеялся он. — Один я тут.

— Ага! — удовлетворенно кивнул Венька. — А я, понимаешь, из тридцать второй. Там, у стадиона, наша школа. Семь классов кончил, хватит, пора и за дело приниматься.

Сказал так солидно, по-взрослому, что Алеша враз почувствовал себя перед ним малышом-недоростком.

— А я только шесть, — пробормотал он.

— Что! — воскликнул Венька. — Так тебя еще могут и не взять. Четырнадцать-то есть тебе?

— Нет еще. — Теперь Алеше стало казаться, что его нипочем не возьмут в училище, сдаст документы, а ему вернут: подрасти немножко, на будущий год приходи. — Вообще-то мне уже скоро будет четырнадцать, — сказал он без надежды. — Я — листопадник.

— Это еще что такое?

— Ну, в октябре родился, листопадниками таких зовут. У нас в деревне начальная школа, так там так было: один год — первый и третий классы учатся, а в соседней деревне, в Федосине, в этот же год — второй и четвертый. На другой год классы меняются: у нас уже второй и четвертый, а в Федосине — первый и третий. Чья деревня ближе к Федосину — поступают в школу туда, чья ближе к нам — в нашу школу идут. Когда мне подошло учиться, первого класса в нашей школе не было, мамка говорит: пережди до будущего года, все равно тебе еще восьми нету, а я подумал: целый год терять. Пошел в Федосино, где первый класс был, а там тоже сначала не брали — не хватает до восьми, потом уговорил: я и писать и считать умел, так в ту школу и ходил.

— Тогда и не расстраивайся, — стал успокаивать новый знакомый. — Может, и здесь не поглядят, возьмут. Все-таки война сейчас, работать много надо. В случае чего, я за тебя горой встану и других подобью. Пробьем. Давно ты из деревни-то?

— Не так чтобы. Отец у нас умер, решили ехать в город. Сначала жили в «шанхае» у станции. Бывал, наверно?

— Бывать не бывал, а знал этот поселок. Сломали его…

— Сломали. И наш дом сломали. Потом комнату дали.

— Понял. Значит, ты без отца. У меня вот тоже с первого дня войны ушел, ничего не пишет. Мамка извелась, ревет. А я так думаю, не до писем ему сейчас, когда наши отступают. Он у меня совестливый, о чем он писать будет? Вот погонят когда фрицев — напишет… Ты вот что, давай всегда вместе. Согласен?

Венька был не только старше на год, чувствовалась в нем какая-то независимость, голубые глаза за белесыми ресницами пытливо приглядывались ко всему. Ростом он был ничуть не выше Алеши, зато плечи, грудь куда какие — взрослый парень.

— Колдун наш мастер, да? — сказал Венька.

— Интересный! Даже не думал, что так вот… Железное что возьмешь, ну, железка и железка. А он вон сколько всего порассказал. Как пойдем, полем или на трамвае?

— Пошли полем.

Кажется, вечность прошла с того дня. Все выходило не так красиво, как рассказывал Максим Петрович. Ох, как они гордились, когда в конце одной смены мастер объявил, что с завтрашнего утра они займутся выполнением военного заказа. Как все взрослые, станут помогать фронту, не будут даром есть хлеб в расчете на будущую специальность. Только тогда они догадались, почему на рабочем столе мастера в последнее время накапливаются какие-то замысловатые приспособления, почему он, улучив свободную минуту, склоняется над своими маленькими тисочками и все что-то вытачивает, примеряет. Шутка ли, они будут делать мины, вернее, детали для них: в других группах отольют оболочки, обточат их, приладят стабилизатор, а на их долю выпадет изготовление деталей взрывного устройства.

Радоваться-то они радовались, но недолго: работа была однообразной, изо дня в день одни и те же операции, до отупения одни и те же движения рук — и ничего для головы. Ребята не то что разочаровались, но попритихли, Максим Петрович видел, что не привыкли они к усидчивости, к сознанию, что в каждой работе, кроме интересного, есть еще и другое — необходимость выполнять, что и не нравится; пересаживал их с места на место, только операции мало отличались одна от другой. И настроение портилось. Алеша Карасев заметил как-то, что Венька еле шевелится, зевает безбожно. «Где работа, там и густо, а в ленивом доме пусто», — пропел ему и получил увесистую затрещину. На улице ко всему слякоть, тоска одна: дождь моросит и моросит который уж день, время тянется долго, особенно когда работаешь во вторую смену. Венька не выдержал, сказал с обидой о мастере:

— Только и научил Старая беда рубить зубилом чугунную чушку. А все эти марки сталей — когда-то до них доберемся.

И хотя ребята понимали, что мастер тут ни при чем, но никто не возразил Веньке. А вот прозвище к мастеру прилипло — стали за глаза называть Максима Петровича Старой бедой.