Человек и пустыня

— Лодка — дело верное, — вмешался Филипп, — на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.

— Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе — иконы. Никола милостивый — уж это обязательно…

— Почему же змей пароход не съел?

— А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход — это недавно. А змей — и не помнит никто, когда змей был.

Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:

— Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.

— Успеешь, — говорит лениво дед, — ну, ты, впрочем, пей скорей.

Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко — и во рту, и внутри.

— Будет!

— Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.

Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.

— Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!

Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, — начал писать. И все — Фимка, Филипп, Витька — замерли, точно боялись спугнуть духа.

— На, отдай Ивану, — подает дедушка Фимке записку.

И Фимка уже громко говорит Витьке:

— Прощайся с дедушкой!

Витька обнимает дедушку, целует, путается лицом в его большой бороде. А внизу, возле террасы, гремит пролетка. Кучер Храпон — молодой смешливый парень — едва сдерживает застоявшуюся лошадь. Витька бежит к пролетке, сам садится, Фимка лезет за ним, — пролетка вся покряхтывает, когда лезет на нее здоровущая Фимка.

— Трогай, Храпон. С богом!

Витька из-за деревьев в последний раз смотрит на дедушку. Дед, черный, стоит на террасе, улыбается. У ворот сада пролетка перегоняет толпу девок и баб. Со смехом и шутками они сторонятся, что-то кричат Храпону. А тот, лихо зыкнув, ударил Карька вожжами, и пролетка понеслась по мягкой дороге вдоль яра.

Солнце уже закатилось, небо над горой покраснело, горит пожаром. Волга темнеет, туманится. Витька прижимается к Фимкину горячему боку. Птичка сидит на сухой высокой ветке, поет печально. Дорога идет круто вверх, на яр. Храпон пускает лошадь шагом. Слыхать, как сзади, далеко, поют девки. В песке тихонько шуршат колеса. На яру светлее. Волга внизу. Темно там. Вот около города зажглись огни. А здесь еще видать горы. Витька вспоминает змея, богатыря, пустыню. И ему чуть страшно. И крепче он прижимается к Фимке.

II. Дом над Волгой

И каждый раз, как побывает Витька у деда, утром и встать бы, а глаза слипаются и голову не поднимешь.

— Вставай, Витенька, вставай, мальчик золотой! — воркует над кроватью знакомый голос.

Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:

— Вставай!

Одеяло теребит, тянет с Витьки.

— Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, — бормочет Витька.

— Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!

И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку — розовую, належенную во сне.

— Я сейчас, бабушка! — просит Витька.

Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.

«Это не гора, а змеева голова», — вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.

Нет, гора не такая!

И разом опять: живая, думающая пустыня, змей, Волга, богатырь, что пришел от полуночи.

Пропал сон. Но скорей-скорей с головой под одеяло, будто спит, и — ни гугу. Бабушка не тронет, подумает: Витька спит. Можно полежать, раз вчера были у дедушки. Чу! Скрипнула ступенька на лестнице, открылась дверь, и шепот:

— Еще спит?

— Спит. Пусть его. Устал. Что-то вы вчера так поздно приехали? Разве можно так?

— Да не пускал дедушка. Хоть Храпона спросите. Совсем темно, а они все по саду гуляют.

А, это Фимка! Вот так утром всегда: когда ни проснешься, всегда они две стоят возле кровати, шепчутся. И, сколько помнит себя Витька, каждое утро бабушка с этой песенкой:

— Вставай, Витенька, вставай, миленок!

И поднимет. Со смехом, с шутками, с поцелуями, а поднимет — тут хоть ревом реви. Почнет приговаривать:

— Кто рано встает, тому бог подает. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя — глаза продирает.

Витьке — эх, поспать бы! А бабушка тянет с кровати, поет:

Трет, бывало, Витька кулачком глаза, куксится, готовый зареветь, а бабушка уже другую песню поет:

Витька глубже забирается под одеяло, с головой прячется. Раздевает его бабушка, стаскивает все, холодными руками ловит его за голые ножки, и оба смеются. У бабушки все лицо дряхлыми морщинами излучилось. На висках ямы — и там морщинки.

— Ох, да что это мы? Лба не перекрестили, нача́л не положили, а уж за смеханьки да хаханьки? Ну-ка, вставай, вставай! Давай я тебе рубашку надену.

Одевает, умывает Витьку, ставит на молитву, а потом ведет вниз, в столовую, где на столе уже тихонько ворчит самовар. Бабушка любит, чтобы самовар бурлил во всю прыть, чтобы над ним клубами пар поднимался.

— Митревна, подложи-ка уголек! — кричит она в кухню.

А Митревна знает свое дело. Она уже готова. Идет к столу с лотком, полным золотых углей, и сыплет их в самовар. Витька уже развеселился, ему хочется схватить уголек. Он рвется к самовару, поднимается на стуле, протягивает руки.

— Ай, обожжешься! — пугаются и в один голос кричат и бабушка и Митревна. — Фа-фа-фа!..

Витька отдергивает поспешно руки и тоже:

— Фа-фа-фа!

А сзади кто-то обцепил его руками.

— Опять балуешь? Ах, разбойник!

Мама! Витька весь к ней, лицом к ее груди…

Пьют чай долго, только втроем — мама, бабушка и Витька, потому что дедушка и папа с утра, чем свет, уже уехали. Приедут только к обеду, повертятся, опять уедут — и уже до самого вечера.

Напился чаю Витька, бежит на балкон. Широкий балкон с толстой балюстрадой висит над садом. Как далеко видно с него! Прямо под балконом — сад, весь зеленый, а дальше — Волга, широкая, голубая, серебряные блестки играют на ней — будто смеются. Далеко-далеко чернеют кустики. Витька уже знает: там загадочная «та сторона». Сверху идет белый пароход. Когда идет от белой дальней горы, он совсем маленький — с комара. Потом становится больше, больше. Вдруг белое живое облачко пара появляется над ним — и грянет рев: ту-ту-у!..

Витька топает ножками в восторге, хохочет и сам дудит:

— Ту-ту-у-у-у!..

А пароход заворачивает к пристаням, взбудораживает серебряную Волгу темными, змеистыми, ленивыми волнами. Выходит бабушка на балкон.

— Ага, пароход пришел?

Она тоже радуется и этому дню, и пароходу, и солнышку. Глядит на Витьку, смеется.

— Бабушка, пароход?

— Да, да, милый, пароход.

Но лицо у бабушки озабоченно. Уходит она с балкона, кричит уже в комнате:

— Смотри, не упади, Витенька! Бух… Фимка, посмотри за Витей!

И на балконе появляется Фимка — краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка — от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте — решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь один. Иногда бородатое лицо мелькнет.