Спасите наши души!

— 

Что с тобой? — испугался Павел.

— 

Я тебя ревную, — призналась Ася. Голос ее зазвенел, а кто-то внутри восторженно сказал ей на ухо: «Как интересно, Рыжик!»

— 

Аня, послушай, ревность — недоброе чувство, и я, право же, не даю никаких поводов. Я...

— 

Я не Аня. Меня, зовут Асей. Запомни и не читай мне, пожалуйста, проповедей.

Павел побелел.

—

Значит, ты... — начал он и сам себя оборвал: — В кино опоздаем. Пойдем!

До начала сеанса оставалось, минут десять. Они прошли несколько шагов. Ася резко остановилась, даже ногой топнула.

— 

Мы никуда не пойдем, — сказала она, — пока ты не скажешь, кто ты такой, что ты делаешь, где учишься.

— 

Ты этого требуешь?

— 

Я ничего не требую. Я спрашиваю. Но если ты не ответишь, я уйду.

— 

Хорошо, я скажу. — Павел глотнул воздух, по­крутил головой, будто ему мешал воротник, и ска­зал: — Я учусь в духовной семинарии.

Все-таки он уже успел хорошо понять Асин ха­рактер. Неожиданная шутка помогла. Ася рассмея­лась. Громко, беззаботно, весело.

—

Это ты потому, что я сказала: «Не читай про­поведей», — да? Ладно, не можешь говорить — и не надо. А сейчас бегом, засекреченный товарищ Ми­лованов. В самом деле опоздаем. А я вчера це­лый час после работы простояла в очереди за этими билетами.

—

Нет, постой. Требовала, так теперь слушай. Я тебе правду сказал. Я действительно учусь в ду­ховной семинарии.

...Пропали билеты на «Главную улицу»! А гово­рят, хорошая картина. Но какое уж тут кино! Они ходят от угла к углу. Павел, с трудом выталкивая слова, объясняет, что он учится в семинарии, что по­мещается эта семинария за городом, в лавре, что общежитие у них там же, хорошее общежитие, что он ей прежде об этом не сказал, потому что не знал, как сказать, а видится с ней редко потому, что в Москву семинаристов почти не пускают. Каждый раз нужно просить разрешение. Вот только сейчас, перед экзаменами, стало полегче. Да, самое главное, из-за чего она рассердилась: в кино с ней вчера не мог пойти — в пятницу не полагается, и если инспек­тор узнает — есть у них в семинарии такое началь­ство (а кино рядом с вокзалом, его легко могут уви­деть и донести инспектору), — в следующий раз в го­род вовсе не пустят.

Когда был с ней в цирке, знал, что этого ему нельзя, но не смог пройти мимо: так она ему сразу понравилась.

Это не самое главное, но все-таки Ася спраши­вает:

—

А почему именно в пятницу в кино нельзя?

—

Пятница и среда — пост, — объясняет Павел, — в эти дни надо избегать светских развлечений. Хо­чешь, я могу объяснить подробнее. В постах заклю­чен большой нравственный смысл...

Но Асю сейчас не интересует смысл, который за­ключен в постах, ее интересует совсем другое:

—

Кем же ты будешь, когда выучишься?

—

Если закончу курс семинарии успешно, буду рукоположен в священники. Священный сан приму с назначением на приход.

Ася пропускает мимо ушей непонятное «рукопо­ложен» и спрашивает с ужасом:

—

Ты будешь попом?

—

У вас говорят — попом, у нас — священником. Еще можно сказать — иереем.

«У вас» и «у нас» сказал — будто черту провел.

Они остановились на углу. Ася смотрит на Пав­ла, словно видит его в первый раз. Павел, с которым она познакомилась в цирке, ходила по Москве, цело­валась в подъезде, Павел, с которым они недавно оба радостно вскрикнули — увидели в ночном небе катя­щийся шарик спутника, Павел, который сказал ей, что он ее любит, и с которым они вместе решили, что все у них очень серьезно, Павел, которого она сегодня собиралась пригласить домой и познакомить с родителями, — будет попом!

...Вблизи Ася видела попа один раз в жизни, во время короткого путешествия по Оке на пароходе.

В каюте первого класса ехал нестарый поп с же­ной и двумя ребятишками. Поначалу он не пока­зывался, наверное стеснялся. Было только слышно, как он бубнящим голосом все выговаривает и выго­варивает что-то своему семейству. На второй день он вышел на палубу. На нем был светлый габар­диновый плащ с рукавами реглан поверх такого длинного белого — как это называется?.. Поверх рясы.

Поп сел в плетеное кресло на носу. В руках у него была толстая старая книга, заложенная пачкой све­жих газет, а на боку висела узкопленочная кинока­мера в кожаном футляре. Он немного поглядел в книгу, закрыл ее, прочитал газеты, потом поднес к глазам киноаппарат и начал снимать окские пей­зажи. И почему-то достаточно было глянуть на эту рясу, неприлично выглядывающую из-под дорогого плаща, на этот новенький и тоже дорогой киноаппа­рат, на молодое сытое лицо под велюровой шляпой, чтобы подумалось, что этот человек с бородой, длин­ными волосами и в юбке не верит ни в бога, ни в черта, и чтобы стало жаль его детей, которые с утра играли вместе с другими на палубе, а как только поп вышел, сразу забились в каюту.

Значит,  и Павел  будет  таким? Будет ходить в рясе, отводить глаза в сторону? И его собственные дети будут его стыдиться? Быть этого не может! Но Ася спрашивает о другом:

—

Значит, в кино у вас нельзя? А меня прово­жать можно? Ну, и вообще за девушками ухажи­вать?

Ася тоже вслед за Павлом говорит: «У вас», — второй раз проводит черту, которая отделяет их друг от друга.

Теперь удивляется Павел:

—

Какая у тебя в голове путаница! Простых ве­щей не знаешь! Разве я в монашество собираюсь? Нет, я пострига принимать не намерен. Мне и за девушкой ухаживать можно, с серьезными намере­ниями, разумеется. А когда кончу курс, обязательно нужно жениться. А я уже скоро кончу.

Ася делает вид, что не слышит его слов о же­нитьбе.

— 

Спасибо, хоть не в монахи пошел! — И тут же снова удивляется: — А разве сейчас есть монахи?

— 

Конечно, — отвечает Павел. — Вот и рядом с нами в лавре живут иноки.

—

Кто, кто?

—

Иноки. Люди, восприявшие решение уйти от мирcкой жизни в монастырь.

—

И молодые есть?

—

Есть и молодые. Есть послушники. Это те, ко­торые только готовятся к постригу. А есть и настоя­щие монахи. Вот и наш один воспитанник на третьей неделе великого поста пострижение принял — ан­гельский чин и житие. Звали Петром, теперь он Мартиниан. Был когда-то такой настоятель в обители.

—

А это зачем?

—

Ищет иноческого подвига в отречении от благ мирских, — отвечает Павел.

Непонятные слова звучат гладко, заученно.

—

А я — совсем другое дело. Со временем, может, в академию духовную пойду. Кандидатом богословия стану. Но это планы на будущее. А пока буду свя­щенником, попом, как ты говоришь. Получу приход.

—

Постой, — снова перебивает Ася. — Вот ты говорил, когда кончишь, женишься. Ну, а твоя жена...  Она... она, ну, словом, как она будет назы­ваться? Попадья?

—

Попадья,

— кивает Павел. — Только, видишь ли, это название невежливое, заглазное. А вежливое название будет... — он запинается и тихо говорит: — Матушка.

Ася

не выдерживает.

—

Матушка?

— вскрикивает она и заливается на весь переулок так, что на них оборачиваются про­хожие. — Матушка!.. Ну, знаешь...

Она

понимает, что Павел обидится, но никак не может с собой совладать. Она была готова к любой разгадке его скрытности, кроме такой. Да согласись она выйти за него замуж, и станет она — Ася Конь­кова, член ВЛКСМ с 1954 года (у нее уже пять лет стажа!), сборщица на конвейере будильников, культ­массовый сектор в цеховом бюро ВЛКСМ — по­падьей, или, говоря вежливо, матушкой!

Она

представляет себе, что сказали бы об этом дома, в цехе, во дворе, что сказали бы Генка и Ва­дим, и снова начинает хохотать. Потом она трогает Павла за рукав.