Мера времени

Зоя молча склонилась над тарелкой. Молча ел и отец. Села за стол и Антонина Ивановна.

— Свет клином не сошелся на этом заводе. Найдем другую работу, — сказала она, берясь за ложку.

— Но работать надо всюду, — заметил отец. — И всюду восьмичасовой рабочий день.

— Мишенька, но надо ли ей слепнуть на этом, часовом? — умоляюще посмотрела Антонина Ивановна на мужа.

— Другие же работают, и ничего… Сами ведь решили, что этот завод для Зои наилучший. Не так-то легко было устроить ее туда. А на другом, может, еще труднее будет.

— Так не обязательно же на завод… Можно секретаршей куда-нибудь…

— Это не профессия, — отставил тарелку Михаил Павлович. — Ничего, Зойка, — повернулся он к дочери. — Не вешай носа. Научишься. Не боги горшки обжигают. А работать, брат, всюду нелегко, — он похлопал ее по плечу.

После обеда Зоя лежала на диване, смотрела в потолок и думала: «Неужели теперь так будет всю жизнь… Каждый день на работу, каждый день эти «волоски» да «балансы». И научусь ли я когда-нибудь делать так ловко, как Реня… А если и научусь… Все равно всю жизнь одно и то же, одно и то же… и так навсегда».

Зоя глянула на свои маленькие часики, но уже сам их вид не принес ей обычной радости. Она увидела не красивый циферблат с позолоченными стрелками, а, кажется, сквозь стекло и весь корпус часов маячил перед нею в вечном своем движении баланс, наводя тоску и уныние. Когда-то, еще в школе, Зоя мечтала о собственных часах: стоит только захотеть — отогни рукав и глянь, который час. На уроке в любую минуту можно узнать, сколько осталось до звонка. Думала ли она когда-нибудь, что будет работать на часовом заводе, сама будет собирать часы и так их невзлюбит. И просто удивительно, что Реня может восхищаться такой работой. И не устает она ничуть. И глаза у нее не болят… Может, у Рени талант, а у нее, у Зои, его нет? Но ведь не одна Реня работает в цехе. Там больше трехсот девушек, что же, у всех талант, только у нее нет?

Вероятно, без таланта еще и Инна Горбач, которую сегодня девчата ругали, что стрелки неаккуратно поставила. Если ругает начальство, это хоть и неприятно, но еще куда ни шло. А вот когда ругают свои же подруги… Наверно, хуже не бывает.

А может, и правда бросить завод, как мама говорит. Зоя и сама уже тайком думала об этом, но почему-то ей становилось неловко. Стыдно было бросать завод, так мало поработав, да и вообще, можно сказать, не работав. Она же пока еще только ученица. Да и папа, видно, не обрадуется. Станет подшучивать, а то и корить…

Настроение у Зои было плохое. Ей даже не хотелось вставать и идти в общежитие. А Реня с Валей и Любой сегодня пригласили ее пойти с ними в кино.

И все же Зоя встала, подошла к шкафу. И как только взяла в руки новое платье, сразу повеселела. Она долго стояла перед зеркалом, разглядывая себя, поправляя то воротник, то поясок. Несколько раз меняла прическу. Зоя нравилась сама себе. «Красивая я, а это, в конце концов, для девушки самое главное», — думала она.

— Куда же ты, доченька? — спросила Антонина Ивановна, заметив Зоины сборы.

— Так… К девчатам пойду… Может, в кино сходим, — надевая пальто и все еще поглядывая в зеркало, сказала Зоя.

— Сходи, сходи, доченька, — поддержала мать. Она вышла из кухни с тарелкой в руках и полотенцем через плечо. Вытирая тарелку, она глядела на Зою, словно на больную, желаниям которой сам бог велел потакать, только бы повеселела. — Но смотри, не гуляй поздно, — бросила уже вдогонку Зое, провожая ее невеселым взглядом.

Михаил Павлович стоял у письменного стола, перебирая в ящике какие-то бумаги. Он писал воспоминания о своей боевой жизни. Это было что-то вроде мемуаров. Михаил Павлович участвовал в боях у озера Хасан, был на финском фронте. Со Вторым Белорусским дошел до Берлина. Сейчас Михаил Павлович считал своим долгом рассказать об этих боевых походах молодежи.

Работа у него не очень клеилась. Сердце переполняли чувства, голову — мысли, но стоило взяться за перо, как мысли куда-то исчезали и на бумаге появлялись невыразительные фразы, совершенно не передававшие того, о чем думал и что чувствовал бывший полковник.

Как только закрылась за Зоей дверь, Антонина Ивановна подошла к мужу и порозовевшей от горячей воды, еще немного влажной рукой тронула его за локоть.

— Что же нам делать с ней? — показала она на дверь глазами.

Михаил Павлович посмотрел на жену. Глаза его были спокойны, даже как будто веселы, и Антонина Ивановна сама сразу повеселела. И все же ей хотелось убедить мужа, что у нее есть основания для беспокойства.

— Вот ты улыбаешься, Миша, — сказала она, — а ребенок страдает. Так ей, бедняжке, тяжко. Ты посмотри, как она похудела за этот месяц.

Михаил Павлович сложил бумаги, задвинул ящик стола.

— Не поднимай ты паники, когда не надо. И не подсказывай ей, чтоб работу бросила. Избаловала ты девчонку. Не привыкла она к работе, вот ей и тяжело.

Антонина Ивановна обиделась:

— Как это я ее избаловала?

— Ты не обижайся, Тоня, — мягко сказал Михаил Павлович, — но вот сама скажи, вымыла ли Зоя когда-нибудь пол, приготовила ли обед. Да она же у тебя дома палец о палец не ударит.

Антонина Ивановна пожала плечами, сцепила руки.

— Мишенька, а что же я стану делать, если Зоя начнет мыть полы и готовить?.. Зачем же вам тогда я?.. Ведь она училась, а сейчас вот работает… Так почему же я должна еще и дома заставлять ее что-то делать? А самой вылеживаться, что ли?

— Вот в том-то и беда, — пряча от жены глаза, неуверенно сказал Михаил Павлович, — что с самого начала у нас пошло не так, как следует.

— Ах, боже мой, — присела на диван Антонина Ивановна, — уж не собираешься ли ты меня упрекать, что всю жизнь я была только домашней хозяйкой… — В голосе жены Михаил Павлович уловил такую обиду, что пожалел о словах, вырвавшихся у него. Он поспешил утешить Антонину Ивановну.

— Что ты, Тоня, — подошел к ней. — Ну неужели мы на старости лет станем обижать друг друга, в чем-то упрекать?

Он провел ладонью по гладко причесанным волосам жены, в которых уже было очень много седых.

— Разве я не старалась всю жизнь, чтобы все у нас было хорошо? — говорила Антонина Ивановна. — Или я враг своему ребенку? Хотелось, чтоб Зоечка росла счастливой. Хватит и того, что одного ребенка я потеряла. Могла ли я не отдать все, что у меня есть, единственной дочке?

Михаил Павлович спохватился. Знал бы, куда повернется разговор, и не начинал бы его. Воспоминание о ребенке, отнятом у них войной, было тяжким воспоминанием. По опыту знал Михаил Павлович, что теперь жена не скоро успокоится. Вот уже она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как потекли по ее пальцам слезы.

Михаил Павлович обнял жену за плечи, она прижалась к нему и сказала жалобно:

— Боже мой, сколько лет прошло, а как вспомню его, сердце разрывается.

— Успокойся, Тоня, — гладил плечи жены Михаил Павлович. — Ты же знаешь, что слезами Шурика не вернешь.

— Ой, Мишенька, — всхлипывала Антонина Ивановна. — Когда уж так мне его жалко, так жалко. Ведь он же у нас был бы совсем взрослый.

А Михаил Павлович стоял, стиснув губы, смотрел на портрет в желтой рамке, висевший над книжной полкой. Оттуда глядел на него полными радости и беспричинного восторга глазами их первенец, их сын.

Валя на часовом заводе оказалась случайно. Она приехала из Гродно в Минск поступать в институт. Хотела в медицинский, почему — сама не знала, может быть, потому, что туда поступала школьная подруга. Не прошла по конкурсу. Не долго думая, устроилась на часовой завод.

— Хотя и не доктор, а в белом халате, — шутила она не раз.

Люба приехала в Минск из Дубровны после десятилетки. Она не любила говорить о себе, но Любина мать, маленькая женщина с натруженными руками, часто приезжавшая к Любе, сидя с девушками в общежитии, бывало, рассказывала:

— Вот же любит моя Любочка эти часы. Еще в школу ходила, а уже сама их чинила, хоть, ей-богу, никто ее не учил. Были у нас старенькие такие ходики, все время останавливались. Так Люба, бывало, сама и разберет их и соберет. Не каждый парень так умеет, — с нежностью поглядывала она на дочку, спокойно слушавшую материны рассказы. — А как только кончила школу — в Минск, говорит, поеду на часовой завод…