Мост через Жальпе

Пятрас ужас как любил Роже, любила и Роже его, и было это давно, в туманном уже для нас времени. Пятрас остался без рубца и со здоровой ногой, однако надолго пришлось ему распрощаться с Палкабалисом. Роже ждала много лет, не дождавшись, вышла за другого, родители и прочая родня ее заставили. Этот другой — совсем малюсенький, вот он идет за гробом Роже, идет и ее сын — мужчина с сединой на висках, идет, не снимая ушанки, у него с головой нелады, и шептун велел пять зим и пять лет не снимать шапки.

Я встречал Роже, пока она была жива. Лицо сморщенное, но глаза необыкновенно живые. Меня поразила ее толстая, как будто дощатая, юбка.

Меня берет за локоть лучший мой друг Свирнялис. Может, это и грешно, может, и ужасно, но мы выпиваем по капельке, в кружках дымится наш кофе. Черный аист летит теперь в другую сторону — так он еще привлечет какого-нибудь разбойника к своему гнезду…

— Видишь? — спрашивает Свирнялис.

Вижу — идет сутулый Пятрас в хвосте процессии, идет, спотыкаясь, не поднимая головы, а впереди — одетые в белое дети, дальше Винцулис с крестом, за ним — молоденький ксендз, тоже в белом.

На маленьком сельском погосте люди разбредаются среди могил, среди догнивающих сосновых крестов, ксендз, размахивая руками, рассказывает о неправдоподобно прекрасной загробной жизни, ветер доносит до нашего домика отдельные слова, под толстой сосной стоит, сутулясь, Пятрас, пигалицы вот-вот ухайдакают кота, который в ярости отбивается передними лапами, тщетно пытаясь поймать хоть одну, тысячи пчел согласно точнейшим навигационным планам взмывают с одних аэродромов и летят к другим.

Четверо мужчин уже опускают Роже в холодную яму, мелькает желтый песок. Я гляжу на своего друга Свирнялиса, на его рубец, вижу Пятраса, все еще стоящего под вековой сосной. От псалма дребезжат стекла нашего домика. В эту минуту я чувствую в себе такую скорбную гармонию, такую скорбную и натуральную гармонию… Маниакальная сила гудит в моем теле. Пусть только покажется какой-нибудь великий мира сего, попирающий человека, пусть покажется!

Да — и это ощущение гармонии ясно говорит мне: быть тебе в скором времени лесорубом, лесничий Палкабалиса!

МНЕ СОВЕСТНО ОСТАВЛЯТЬ ВАС ОДНОГО

Бронюсу Радзявичюсу

За спиной остался прохладный, озаренный солнцем, но уже блекнущий лоскут неба, который виделся в зеркальце, когда машина взлетала на очередной бугор. Лоскут стремительно сужался, он подумал, что похоже, сужаясь, исчезает изображение на экране телевизора, когда его выключаешь. Вместе с исчезающей за спиной розово-желтой полоской неба, под тяжелыми колесами машины оставался весь долгий день, оставались все слова и люди. Навстречу бежал лес. Его уже коснулось крыло близких сумерек, наискось прорезанное каплями холодного дождя.

Встречные грузовики зажгли фары, разъезжаясь, мигали ему, фары светились робко, не разгораясь, — не позволял угасающий день.

И вдруг хлынул дождь! Он и не подозревал, что за лесом ползла большая черная туча. Казалось, кто-то закидал камнями помятую крышу кабины грузовика.

Мрак, ночной мрак. Когда он влетел в высокий ельник, вырванные фарами из тьмы еловые лапы смахивали на зеленую мокрую ветошь. Видно было, как с еловых хвоинок капает вода.

Когда кашлянул мотор, он вздрогнул, озноб пробежал по всему телу. Оставляя все дальше и дальше минувший день, все больше погружаясь в одиночество, он со страхом глядел на загоревшийся красный глазок, который мигал уже с тех пор, как он выехал из города, не получив на заправке бензина.

Он знал, что может остановиться где-нибудь в глухом лесу, и это вызывало странный, какой-то зябкий страх и одновременно радость, предстоящую возможность противоборства с жизнью, которую он никогда еще не проклинал. Хотя жизнь так ни разу и не состроила ему приятной гримаски.

Лучше не глядеть на красный глазок, который горит уже не угасая, и лишь на выбоинах мигает. Но взгляд не подвластен воле, и он снова чувствует, что поглядывает на эту проклятую мигающую горошину чаще, чем на саму дорогу, освещенную грязными фарами. Наконец, когда воля совсем исчезает, он выключает мотор, огромный грузовик, дребезжа, катит по инерции с горки, внизу останавливается; он проворно выскакивает из кабины и пытается остановить приближающихся к нему два гноящихся желтых глаза.

— Вы не ехали через…?

— А что? — с паскудным равнодушием спросил человек из остановленного грузовика.

— А там?..

— Чего там?

— Заправка там есть?

— Тьфу! Не знал, не искал.

Хлопнул дверцей, умчался.

Второй водитель тоже не знал, третьего он уже не стал останавливать, поскольку понял: что с того, что узнает — ехать-то все равно надо.

Какое-то время спустя он заметил, что все меньше фар летит ему навстречу. Дождь не прекращался, блестел асфальт, и поэтому заболели глаза. На автобусных остановках еще попадались люди, издалека заметив свет, они выбегали на шоссе — в надежде на избавление, но он не мог остановиться, боялся, что, раз затормозив, не сдвинется с места.

Вот эта девушка крепко надеялась, что ей-то повезет. Она отошла подальше от толпы и, голосуя, так изящно протянула руку, привстав на цыпочки и выставив бедро, что с ее зонтика хлынули струи воды. Пролетая мимо, он увидел, что она оскорблена до глубины души: только деревянное чучело не могло понять, что подвезти просила она, женская половина всей вселенной!

Подло стращает его мотор, все чаще вздрагивая и тут же опять оживая.

Пролетел он и мимо того мальчика, который — он увидел его издалека, когда на повороте фары осветили придорожное поле, — стремглав несся к шоссе, едва он успел выскочить на гравий обочины, как грузовик с ревом пронесся мимо.

В боковом зеркальце он заметил, как огорченно понурил голову мальчик, провожая взглядом его машину, и нажал на тормоза, сам не зная, почему, едва не свалившись с грузовиком в кювет. Мальчик поначалу застыл, потом наклонился вперед и бросился как заяц. Подбежав, задыхаясь, спросил:

— Вы из-за меня?

— А из-за кого еще?

— Вот спасибо…

В голосе мальчика он услышал обиду.

Мотор снова кашлянул несколько раз подряд.

Мальчик неспокойно посмотрел ему в лицо, потом снял кепку, хотел выжать, но не посмел, мокрую положил на колени. Он был совсем маленький, его мокрые волосы — белокурые.

— Выжми воду-то.

— А, ладно… Вы очень быстро едете.

— Надо.

— Мотор чихает.

— Бензин кончается. А тебе далеко?

— Не очень. Километров пятнадцать, теперь будет, наверное, двенадцать.

— Откуда так поздно?

— С похорон.

— Кого хоронил?

— Сестричку.

— Свою? — услышал он свой голос сквозь чиханье мотора.

— Ага.

— Большая?

— Малюсенькая. Меня наполовину меньше. Болела, ох, сколько она наболелась и умерла.

— Так один и возвращаешься?

— Ага. Папа у мамы остался.

— А ты?

— А… Видите, я живу с папой, а мама отдельно… Онуле… Сестричка тоже с мамой жила…

— А когда домой вернешься, один будешь?

Мальчик кивнул.

— Не страшно?

— Хм-м-м… — усмехнулся мальчик. — А чего бояться-то? Еще придется скотину покормить… — мальчик нахмурил лоб и положил левую руку себе на колени, рядом с кепкой.

Противно дергается машина! Красная горошина… Очень давно она горит, не мигая. Оба наклоняются вперед — один за рулем, другой рядом, словно от этого будет легче мотору.

— А вы далеко?

— Далеко. Далеко, далеко.

— Тогда остановите попутную машину и возьмите бензину.

Он молчит.

— А!.. Денег у вас нету. А без денег… Подождите… Папа дал…

— Не надо, — он гладит чуть подсохшие волосы мальчика. Мальчик, все так же серьезно нахмурив лоб, смотрит сквозь мокрое стекло.

— Как знаете, — по-взрослому говорит он и больше не отзывается, теперь ему тоже ясно, что надо дотянуть до городка, там есть бензоколонка, небольшая, но есть.

Мотор чихает еще три раза и замолкает. Оба они наклоняются вперед, стремятся помешать останавливающемуся грузовику.