Расколотое небо

Записка от Метернагеля. Рита читает: «Если ты уже вернулась, навести меня. Я болен. Лежу дома».

— Конченый человек, — поясняет Герфурт. — Его восстановили в должности мастера. Казалось бы, он достиг предела своих мечтаний, ну и сиди смирно. Так нет же, он продолжал неистовствовать. И допрыгался — пришлось увезти его с завода в машине Скорой помощи.

Если так, надо немедленно бежать к нему!

Рита берет черепаху из рук господина Герфурта и вместе с картонкой уносит в угол. Потом снимает со стула чемодан.

— Присядьте, пожалуйста, — говорит она.

Господин Герфурт не хотел бы ее задерживать, но времени у него избыток.

По его виду можно определенно сказать, что он тоже давно не смотрелся в зеркало. Тому, кто знал его прежде, сразу заметно, что он порядком опустился. Даже не пролитые, но накопившиеся за целую жизнь слезы оставляют следы.

— Я теперь буду платить за квартиру, — помолчав, говорит Рита.

Господин Герфурт чуть не подпрыгивает на стуле. Это уж последнее дело! Ни за что на свете не возьмет он ничего от человека, который почти… Ну, словом, не надо его обижать.

Ей так будет спокойнее, настаивает Рита. Господин Герфурт сразу оседает.

— Простите за откровенность, но вы удивительный человек, — говорит он. — Моей покойной жене тоже многое было в вас непонятно. Не спорю, у нее были свои особенности… Во всяком случае, о себе могу сказать, что я безоговорочно принял вас в свою семью. К сожалению, ответных чувств мне, по-видимому, не удалось в вас пробудить.

Рите ясно, что господин Герфурт, как всякий слабый человек, нуждается в аудитории для своего излюбленного занятия — выворачивания истины наизнанку. Только раз — в ту ночь, накануне смерти жены, — он был искренен, искренне сокрушен. Надолго этого не хватило.

Он надеялся, говорит он, что между ней и Манфредом все наладится. В то воскресенье, ну, в общем, когда она внезапно уехала, он совсем было воспрянул духом. Ведь даже вообразить трудно, каково человеку разом лишиться жены и сына!

«Сколько лет назад твой сын перестал быть твоим сыном?» — думает Рита. Но молчит.

— По правде говоря, ваше возвращение для меня до сих пор загадка, — продолжает господин Герфурт. — Вы скажете, что я отстал от века, но в наше время любовь была романтичней. И беззаветнее. Вот это главное.

Вспомнив фотографию, на которой господин Герфурт снят женихом, Рита молчит. А что тут делать, как не молчать?

Господин Герфурт неправильно толкует ее молчание.

— Только не думайте, что я собираюсь рассказывать кому не следует про вашу берлинскую эскападу, — говорит он.

Рита смотрит на него в упор. Нет, ничего такого она о нем не думает. Господин Герфурт может успокоиться. Но беспокойство, очевидно, не оставляет его, и он спешит задать еще один вопрос:

— За что мой сын ненавидел меня?

Рита смотрит на него с изумлением. Неужто он в самом деле хочет это знать? Да нет же! Он хочет поплакаться на свою незаслуженно одинокую старость. Этот человек раз и навсегда не приспособлен к правде.

Господин Герфурт продолжает изливать свои горести.

— Поймите же, — говорит он, — каждый человек вправе заблуждаться. Как можно заранее знать, где найдешь, где потеряешь? Потом-то легко попрекать старших их ошибками. Верьте мне, милая фрейлейн Рита, я знаю жизнь. Сыновья всегда повторяют ошибки отцов. И сколько ни бейся — конец для всех один.

С недавних пор познав отвращение к жизни, он думает, что знает жизнь.

— Он перестал вас ненавидеть, — говорит Рита, — право же, перестал.

Как запретишь таким отцам иметь детей? Я буду ограждать детей от таких отцов.

Господин Герфурт чувствует, что ему пора уходить. Он поднимается, кряхтя. Удары судьбы не проходят бесследно. Он человек, убитый горем. Но он умеет быть великодушным. Пусть эта девушка из упрямства, присущего молодости, не желает его понять, он все же кротко протягивает ей руку. Внизу, в огромной пустой квартире, тоска опять придавит его. Но сейчас он еще господин Герфурт — человек, знающий себе цену. Совсем уж собравшись уйти, он спохватывается, что не рассказал главного. На днях он встретил господина Швабе, Руди Швабе, ну, того уполномоченного в общеуниверситетском деканате. Как старого друга своего сына, он, разумеется, отлично его знает. Неплохой человек. У него, несомненно, были неприятности из-за Манфреда. Так или иначе, он рад бы взять теперь назад кое-какие свои выпады.

(Рита вспоминает: «Твой друг? К сожалению, мы обязаны его исключить…» Как поступают люди, когда сознают, что были неправы, произнося такие слова?)

— Вот вам пример, — говорит господин Герфурт. — От такой случайности, как чье-то дурное настроение, в наше время зависят человеческие судьбы.

Руди Швабе. Тот самый, которого тогда в профессорской компании шпыняли, как глупого щенка. Может, он с тех пор что-то понял? Или по-прежнему бодро и усердно выполняет какие-нибудь новые директивы?

Но этого она не говорит ему.

— А как с Рольфом Метернагелем? — спрашивает она, как будто все время ни о чем другом и не думала. — Перечеркнули наконец-то печальное недоразумение, из-за которого он был снят с должности мастера?

— Помилуйте! Три тысячи марок! Шутка сказать! — не моргнув глазом, с ласковой укоризной отвечает он.

И наконец уходит.

Рита собирается навестить Рольфа Метернагеля, снова — в какой уже раз! — потерпевшего аварию. Подумать только, сколько раз нужно заново набирать силы такому человеку, который никогда не прятался от житейских бурь и не выклянчивал у жизни подачек! Никогда не вел скопидомного счета собственным заслугам и великодушно прощал своим должникам, а единственное свое достояние — деятельную энергию — расходовал без оглядки, как будто она неисчерпаема.

Рита хорошо помнит, как пристально Герберт Куль — исконный противник Метернагеля — следил за ним последнее время. Когда никто не представлял себе, как скажется на бригаде его призыв повысить производительность, когда все шарахались от него, как от зачумленного, Герберт Куль старался еще пуще раздразнить его ехидными замечаниями. Временами казалось, что дело дойдет до драки. Тогда лицо Куля выражало нетерпеливое ожидание, не свойственное ему, обычно хладнокровному наблюдателю. Видно было, что он старается, но не может совладать с собой. Наконец он решил во что бы то ни стало избавиться от этого ожидания. И в самом деле, наутро после того как он и новичок Курт Ган вставили за ночную смену по четырнадцать рам каждый, выражение его лица стало, пожалуй, даже безучастнее и насмешливее, чем когда-либо. Украдкой следил он за Метернагелем. За что тут идет борьба? За увеличение продукции или за торжество самого Метернагеля? Действительно ли он человек особого склада или лезет из кожи вон ради собственного интереса?

Метернагель молчал целых три дня. Три ночи Куль и Ган вставляли по четырнадцать рам за смену. Три дня остальные выдавали по десять рам.

Оказалось, что у Рольфа Метернагеля больше выдержки, чем у Герберта Куля. На четвертое утро, когда бригада собралась, как всегда, пройти, не поздоровавшись, мимо Куля и Гана — тоже еще, нормы ломают! — Герберт Куль встал прямо перед Метернагелем. Остальные не могли протиснуться в узком проходе между вагоном и стеной и сгрудились позади.

— Ну так что? — вызывающе спросил Куль.

— Как что? — приветливо переспросил Метернагель.

— И завтра и послезавтра я тоже буду вставлять по четырнадцать рам, в любую смену, — объявил Куль.

— Молодец! — похвалил Метернагель.

— Тебе, верно, не по душе, что первым этого добился именно я? — спросил Герберт Куль.

— Ну и чудак же ты! — ответил Метернагель настороженно, но все еще приветливо. — Мне только хочется знать, зачем ты это делаешь?

Казалось, Куль сейчас накинется на Метернагеля с кулаками. Возможно, до этого бы и дошло, если бы Метернагель хоть на миг отвел от Куля свой спокойный приветливый взгляд. Но этим неотступным взглядом он держал в узде Куля, которого никто еще не видел до такой степени возбужденным.