Невидимый огонь

«Да-та». Так. Черта. «Имя жи-вот-но-го, воз-раст». Черта, Ну и линейка! «Фа-ми-лия вла-дельца, адрес…» Могла бы захватить и свою. Черта. Да разве это черта — как зубами изгрызена. Дальше — анамнез. «А-нам-нез». Опять черта…

— Джемма!

— А?

— Чего ты там карябаешь?

— Дневник разграфить надо.

Дальше.

«Status prae-sens» [12]. Черта, Ей-богу, как курица лапой.

— Тетя Мелания!

— Ну-у?

— У вас нет другой линейки?

— В конторе, может — на столе у самого. За ней идти надо.

Но Мелания была не из ленивых — сходила, разыскала, принесла. И встала у Джеммы за спиной. Черта.

— Совсем другое дело. Хотя бы линии прямые.

«Диаг-ноз». Опять черта…

— А ты прилежная.

— Вы скажете! Мне следовало это сделать давно.

Мелания еще понаблюдала.

— А я думала, ты письмо домой сочиняешь.

Что дальше? А, «ле-че-ние». Потом — примечания. «При-ме-ча-ния». Так. Все. Места для примечаний, правда, как назло, осталось маловато, всего четыре клеточки. Разметить бы сперва карандашом, а уж потом ручкой…

— Ты чего не отвечаешь?

— А?

— Домой, говорю, писать так и не будешь? Я завтра иду на почту, опустила бы и твое письмо,

— Мама и так знает, где я.

— Милые вы мои, да разве это по-людски? «Знает, где я…» Что она там знает? Напиши — хоть увидит, что ты жива.

Джемма, не поднимая головы, усмехнулась.

— А умру, так вы с Войцеховским…

— Тьфу, тьфу, дуреха!

— …вы с Войцеховским отправите письмо; так, мол, и так, с глубокой скорбью и тому подобное — как полагается в таких случаях.

— Да замолчишь ты или нет?

— А пока я жива, не потеряюсь, не иголка.

— Ну знаешь… — вспылила Мелания. — Была бы ты моя дочка…

— И что бы было? — примирительно спросила Джемма и принялась заполнять графы.

«6 апреля». Так. «Хутор Качели…» «Ка-че-ли». Точка. «В. Васар». Точка.

— Я бы не потерпела, чтобы ты играла на моих нервах, душу из меня вынимала!

«Ко-ро-ва Санта. 5 лет».

— Тетя Мелания, точки ставить?

— Вот взяла бы хворостину и такими точками тебе задницу расписала…

— Уже пробовали, тетя Мелания, и отказались… Ну, так надо ставить точки или нет? Хм. Вроде не надо. Значит, не будем. Дальше…

— Чудной ты человек, Джемма, честное слово.

«По словам хозяйки, корова после родов не встает и отказывается от пищи… от пи-щи…»

— Уж какая есть.

«…до родов кормили в основном сеном и комбикормом…»

— Странное слово комбикорм, правда? Комби-корм… У нас в техникуме один преподаватель прямо слюной брызжет, как его услышит… «Что это за комбикорм?! Комбинированный корм». А как его втиснуть в пять клеточек?

— Что втиснуть? — спросила Мелания, думая о своем.

— Ну, комбинированный корм.

Мелания помолчала.

— Ты что-то путаешь, детка.

— Ничего не путаю.

— Бросай это, иди лучше поешь. Я отварила картошки. И простокваша есть.

«…у основания конечностей и рогов сильно понижена температура. Пульс — 40 ударов в минуту…»

Надо собраться и купить наконец собственные часы. А то как нищенка — вечно одалживаешь. Не брать же с собою в колхоз большой будильник!..

— Оставь это! Картошка стынет.

— И за вашу картошку, тетя Мелания, спасибо, но я есть не буду.

— Помилуй, это почему?

— Потому что считается — я тут на своих харчах. И не могу…

«Диагноз: молочная лихорадка». Так. Теперь «лечение».

— …и не могу без конца питаться за ваш счет. Точка.

— Какое это питание? Если б еще жаркое, а то картоха, которая все равно…

— В принципе разницы нету — картошка или жаркое. Сегодня я купила хлеба и салаки. Чем плохо — хлеб с салакой? И к тому же вчера осталось масло. Сейчас кончу, и мы можем вместе покушать.

— Как же это вместе, если ты свое, а я свое?

— Обыкновенно.

— Как будто повздорили, да? Как будто сцепились и поцапались? Да у меня в погребе стоит и прорастает целых два мешка. Кто их умнет, если уже весна и скоро будет молодая картошка? Куда ее девать? Свинью я не держу. Куплю аппарат и начну гнать самогон? А на одной сухомятке ты…

— Тетя Мелания!

— И слушать не хочу. На одной сухомятке желудок у тебя ссохнется, с наперсток станет и прирастет к хребту, вот увидишь. Я работала в больнице и знаю, отчего бывают все желудочные хвори.

— Ой, тетя, не обижайтесь — вы мне ужасно мешаете. Я, кажется, в рецепте напутала. Сейчас кончу.

Мелания нехотя замолчала, однако не ушла, а Джемма еще раз строчку за строчкой перечитала:

— Надеюсь, я не наврала… А то опять влетит от Войцеховского… Все? Теперь все. Ах нет, еще подпись.

Так, наконец все.

— Когда же это он тебе хотя одно словцо плохое сказал? Или выругал? Накричал?

— Хуже того. Он разговаривает со мной как с глупым ребенком! Да еще так спокойно и вежливо — дескать, стоит ли из-за нее портить себе нервы.

— А кто же ты, если не ребенок? В восемнадцать-девятнадцать-то годков?

— Мне скоро будет двадцать один.

— Велика разница!

— Еще какая.

Джемма закрыла дневник и спрятала в ящик.

— Ты что же, в техникум пошла после средней школы?

— Не совсем. Промучилась девятый класс. И чуть не две четверти десятого. Но захотелось быть самостоятельной, независимой. Пошла работать. Потом передумала и поступила в веты.

— Самостоятельной… Ходить на танцульки и покупать импортные тряпки…

— Не только.

— Джемма!

— Ну?

— Ты что-то от меня скрываешь, золотко.

— Скрываю? Что именно?

— Вот не знаю. Но ты о себе ничего не рассказываешь. Каждое слово хоть клещами вытягивай.

— А вы? Вы что, открываете душу первому встречному?

— Как это понимать — первому встречному?

— Ах, тетя, ну чего мы спорим! Хотите, я вам лучше что-нибудь спою?

— Споешь?

— Ну да. Знаете, недалеко от нас, где я живу, строили мост. Среди рабочих были и украинцы, белорусы. По вечерам они пели. И мне нравилась одна песня. Я уже не помню всю — отдельные строчки.

— Ну-ну?

— Не знаю только, поймете ли вы, — усомнилась Джемма. И запела:

И Мелания, которая была мастером чуть не на все руки, а в языках была слаба — слаба, и все тут, — действительно не поняла ни слова и только слушала Джеммин голос, а голос был высокий и девичьи чистый.

— Красивая песня, ей-богу. А дальше?

— Дальше не помню.

— Про что же там поется?

— Ну, приблизительно так: у кого было горе да печаль, выходил на улицу и кричал о том на весь свет.

Мелания обиженно покашляла.

— Значит, по-твоему, Джеммик, рассказать мне о своем горе — это кричать на весь свет?

— Да, может, мне и рассказывать нечего? Ведь может так быть? Здоровая. Молодая. Живая. Чего мне еще? Ой, посмотрите, какое небо!

Небо было затянуто розовым шелком и красоты необычайной, однако Мелания в окно не смотрела, только на Джемму.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Не хочешь рассказывать, не рассказывай, пес с тобой. Стану я себе этим голову забивать! Пойдем на кухню. Картошка — ай-яй-яй! — небось совсем остыла, придется нам есть холодную.

— Я же сказала вам…

— …что не будешь есть, да? — вскипела Мелания. — Тогда я тоже не буду, язви тя в душу! Пускай засыхает. Пойдем на боковую с пустым брюхом и положим зубы на полку. Нет — так не надо. Сами себя накажем, и пропади оно все пропадом!

— Ну, тетя…

— И слушать не хочу! Знаешь, я человек мирный, но, честное слово, будь я на месте твоей мамы…

— Вы мне уже говорили, что…

— …я бы эту дурь из тебя выбила, не мытьем, так катаньем. Вот тебе крест. А потом пускай мне хоть сутки дают. «Не хочу» да «не стану есть»… «совершеннолетняя» да «независимая»… и хвост крючком, и гребень торчком… От чего же ты независима? Не бывает так и вовек не будет — намотай это себе на ус. Никогда ты не будешь независима, никогда! До тех пор пока будешь жить среди людей. Если не от матери с отцом, то от Войцеховского с Меланией, не взыщи. А не будет Войцеховского да не будет Мелании, так, не бойся, найдется какой-нибудь Панцеховский и какая-нибудь Евлалия. Потому что люди всегда зависят друг от друга. И вся жизнь — одна сплошная связь и зависимость и — ответственность, ведь люди сталкиваются друг с другом и оставляют друг в друге след, люди строят друг друга и разрушают друг друга, люди…