Трудная позиция

Крупенин шел молча. Он слушал капитана и убеждался: уж очень похож этот человек на полковника Осадчего. Не внешностью, нет, а какой-то особенной душевностью.

Пришли в ротную канцелярию, сели за стол. Капитан пригладил свои щетинистые усы, сказал, сдержанно улыбаясь:

— Так вот. Опять в училище просится Саввушкин. Возьмете?

— Хотелось бы, — ответил Крупенин чистосердечно. — Если, конечно, поддержите, дадите характеристику.

— Дам обязательно. Как же не дать! И письмо начальнику напишу, — пообещал Ремешков. — Недели через три-четыре ждите. Как раз инспекторская у нас пройдет. Каждый солдат оценку получит. Думаю, что для аттестации будет нелишне?

— Конечно, — согласился Крупенин.

— Ну и хорошо. А сейчас вот что... — Ремешков посмотрел на часы и предложил: — Сейчас встречу с Саввушкиным могу вам устроить. Аккурат смена часовых должна быть. Пойдемте!

И уже по пути к караульному помещению, которое находилось метрах в трехстах от ротной казармы, капитан объяснил гостю:

— Он ведь на самом ответственном посту сегодня, наш Саввушкин. Вроде как именинник...

Чем меньше времени оставалось до встречи, тем сильнее волновался Крупенин. Едва он вошел в маленькую комнату и разделся, как в дверях появился Саввушкин. Бывший курсант неузнаваемо возмужал, окреп, от былой угловатости и расхлябанности не осталось и следа. Увидав Крупенина, Саввушкин засветился от радости, но с места не сдвинулся. И лишь когда Крупенин сам протянул ему руку, чтобы поздороваться, он сказал трудно, со вздохом:

— Спасибо, товарищ старший лейтенант. За все спасибо.

Капитан Ремешков не вошел в комнату. Он предусмотрительно задержался где-то с начальником караула. Крупенин и Саввушкин были вдвоем, но разговор у них все же не клеился.

— Да вы не стесняйтесь, — подбадривал солдата Крупенин. — Рассказывайте, как вы тут?

— Не знаю, с чего и начать, товарищ старший лейтенант, — пожал плечами Саввушкин. — Пусть уж лучше командир наш расскажет. Ему виднее.

— Ну, а как с товарищами-то живете? — продолжал допытываться Крупенин.

— Хорошо живу. У нас рота дружная. Ребята понятливые.

— А дома все благополучно?

— Ничего вроде.

— «Ничего» — понятие растяжимое. Вы уж откровеннее.

Саввушкин отыскал в кармане сложенный вчетверо и немного помятый небольшой листок и протянул его Крупенину, признавшись:

— Это вам, товарищ старший лейтенант, от моей мамы. Она еще тогда прислала, в училище.

Письмо было небольшим, на одной странице.

«Дорогой, многоуважаемый товарищ командир!

Мне теперь известно, что к вам определили моего сынка Митю. Вы будете вроде как его главным учителем и потому должны знать про него все. Натура у Мити, я так полагаю, отцовская, малость несогласная, но отходчивая. Только влиятельности своей отец дать ему не смог по причине войны с проклятым Гитлером. О чем и решила уведомить вас. И еще прописываю про то, что я очень рада, что мой Митя подошел для учения на командира. Поэтому желаю попросить вас смотреть за ним построже. И ежели будет нужда приструнить его как следует, поступайте по собственному усмотрению. Никакой обиды с моей стороны в том не последует... Примите на то мое родительское право».

У Крупенина защемило сердце. И, пока он читал, вдумываясь в смысл написанного, боль стояла в груди, не проходила.

— Знаете что, Саввушкин, — сказал Крупенин. — Пишите заявление о возвращении в училище. Ведь хотите вернуться?

— Очень.

— А может, у вас другие какие-нибудь желания имеются, флотские? — шутливо спросил Крупенин, вспомнив о тетрадном листе с морем, кораблем и пальмами.

— Да нет, товарищ старший лейтенант. — Саввушкин замотал головой: — Я уже забыл об этом.

— А все-таки были такие мысли?

Солдат смущенно улыбнулся.

— Ну ладно, что было, то прошло, — сказал Крупенин. — Начнем все сызнова. Вот пройдет инспекторская, пишите. Буду ждать!

...Уезжал Крупенин из Усть-Невенки вечером, когда произошла уже смена караула и Саввушкин мог проводить своего бывшего командира до самой станции.

Поезд на станции стоял мало, всего одну минуту. Едва Крупенин успел попрощаться и вскочить в тамбур, как вагоны дернулись и поплыли, набирая скорость. Саввушкин шел по перрону все быстрей и быстрей. Потом побежал, стараясь держаться вровень с тамбуром, где все еще стоял Крупенин. Бежал и махал рукой, сдернув перчатку. Остановился Саввушкин под последним станционным фонарем, когда уже угнаться за поездом было невозможно. Он еще долго махал рукой, пока был виден сигнальный огонь последнего вагона.

Саввушкин вернулся со станции, когда все его товарищи по караулу уже спали, в казарме было тихо и полутемно, как после отбоя. Один лишь Коробов стоял у окна и смотрел на улицу, где в бледном свете электрического фонаря кружились и липли к стеклу редкие, неторопливые пушинки снега.

— Ты чего притаился? — спросил его Саввушкин. — Может, стихи сочиняешь?

— Ага, — отозвался Коробов. — Вечер зимний, вечер вьюжный... Нравится?

— Не очень.

— Мне тоже. А как у тебя?

— О чем ты?

— О чем же? О нем, твоем госте.

— Нормально. Проводил, распрощался. А ты почему не спишь?

— Курить хочу.

— Нет сигарет, что ли?

— Да есть... Только свои надоели. И не могу я один, а позвать некого, все дрыхнут.

— Какой ты интеллигентный стал, — улыбнулся Саввушкин и достал из кармана металлический портсигар. — Пойдем.

Они на цыпочках пересекли казарму, вошли в комнату для курения и, включив свет, сели возле стены на низкую деревянную скамейку.

— Так это тот самый, от которого ты письма ждал? — спросил Коробов.

— Он.

— Я так и решил. А кто он тебе доводится: брат, свояк?

— Сам ты «свояк», — рассердился Саввушкин. — И вообще, хватит о нем. Все равно ты ничего не поймешь. На вот прикуривай. — Он чиркнул спичкой по коробку, поднес огонь к сигарете Коробова, потом к своей. Затягиваясь, они долго молчали, глядя на фиолетовые облачка дыма, плывущие кверху, к полуоткрытой форточке. Молчание нарушил Коробов. Он сбил с сигареты пепел и, повернувшись к Саввушкину, обиженно спросил:

— А ты чего так сразу: «хватит», «не поймешь». Оттого, может, я и не сплю, что понять хочу. И тебя ждал, может, поэтому. А ты сразу... Друг тоже.

— Ну ладно, ладно, — смягчился Саввушкин. — Не выжимай слезу-то.

— Да я ничего. Просто думаю, если он, этот старший лейтенант, совсем чужой тебе, то почему же он такую заботу проявляет? Чем ты ему больно понравился?

— Чудной ты, Гриня. — Саввушкин вобрал в себя побольше дыма, повесил два кольца, одно рядом с другим, и затянулся снова. — Видишь ли, есть на свете такие люди, которые... Ну, как бы тебе сказать. Ну, которые не просто внимательные, хорошие, а больше. Они какие-то особенные. Их даже не поймешь сразу. Вот так и у меня вышло поначалу. Он, старший лейтенант, с душой ко мне, а я...

У двери неслышно выросла суховатая фигура старшины Суслова. Он, вероятно, уже собрался домой, но заметил свет в курительной комнате.

— Собеседование, значит, проводим? — спросил он негромко, хитроватым, тоном. — Вы что же, не слышали приказа командира роты, чтобы все, кто был в наряде, немедленно ложились отдыхать?

— Слышали,товарищ старшина, — ответил Коробов, поднявшись со скамейки и вытянувшись как по команде.

— В чем же дело?

— Да вот покурим и ляжем. Разрешите?

— Минутку еще, товарищ старшина, — попросил Саввушкин. — По одной выкурим, и все.

— Я знаю вашу минутку. Просидите тут до полуночи, а завтра дремать на занятиях будете. Сейчас же докуривайте и мигом по местам.

Едва старшина скрылся за дверью, как Коробов снова повернулся к Саввушкину, тихо зашептал:

— Ну, ну, и что дальше?

— А дальше и началось... — грустно вздохнул Саввушкин. — У меня ведь стремление к ракетам было. Я, так и в заявлении написал, когда поступал в училище: «Хочу быть ракетчиком». А тут, вижу, не то происходит. К ракетным установкам и близко не подпускают. Комбат, конечно, уговаривать стал: не торопись, дескать, Саввушкин, сперва общеобразовательный курс пройти нужно. Нет, думаю, это, наверное, как мой отчим в Сибирь меня взять обещал, да так и не взял. Вообще в детстве меня все время обманывали. Может, потому и стал я таким недоверчивым. А тут еще письмо от приятеля, Алешки-мудрого, подоспело. Он меня во флот все сманивал: сперва в военный, потом в гражданский. Такие фантазии рисовал, просто усидеть на месте невозможно было.