Интерконтинентальный мост

Выйдя замуж за Ивана Теина, Ума перебралась в Уэлен. Некоторое время работала в местной больнице, но с годами все больше вовлекалась в творческие дела мужа, занималась его архивом, справочной библиотекой и рукописями. Как-то незаметно трудное и не очень приятное дело окончательной подготовки рукописи к печати перешло к ней.

Ума была прекрасно осведомлена о всех стадиях работы над очередной книгой. Прожив так долго с Иваном Теином, она стала чувствовать себя как бы его частью, страдая и радуясь вместе с ним, хотя старалась и не показывать этого, являя собой более рассудочную и трезвую часть единства.

— А, кстати, где Петр-Амая? — спросил Иван Теин.

— Улетел на мыс Дежнева, а оттуда собирается в Фербенкс по делам книги и на встречу с Кристофером Ноблесом.

— Объявился все-таки старик, — усмехнулся Иван Теин. — Я думал, что он удовлетворится почетным членством в редакционной коллегии.

Иван Теин с подозрительностью и с какой-то болезненной ревностью относился к людям другой национальности, занимающимся проблемами северных народов. По этому поводу он часто горячо спорил с женой:

— Может, я и вправду не очень справедлив. Но меня вот что возмущает. Эти так называемые исследователи создали огромную литературу об арктических народах, изучили их вдоль и поперек, а вот хотя бы дать совет, как избежать вымирания, постепенного ухода из жизни, потери перспективы, как войти в современный мир, не теряя своего лица, — об этом ни слова. И только скромные русские учителя, пришедшие сюда в первые годы установления советской власти — эти, в сущности, мальчишки, — только они начали творить новую историю арктических народов!.. А эти академические исследователи… Этнография — все же колониальная наука. Она родилась как описание завоеванных и покоренных народов, и дух этот доходит даже до нашего времени.

— Но Кристофер Ноблес не этнограф, он политический историк, — возражала Ума и напоминала. — А наши советские этнографы — Леонтий Владиленов и Владимир Иннокентьев?

Леонтий Владиленов с малых лет жил на Чукотке. Для него чукотский язык стал родным гораздо раньше русского. А Владимир Иннокентьев был одним из первых русских учителей, приехавших еще в начале двадцатых годов прошлого столетия в неграмотные, вымирающие селения и стойбища.

— Исключение — косвенное доказательство правила, — упрямился Иван Теин и вдруг спросил: — И конечно, он полетел вместе с Френсис Омиак?

Ума вздохнула.

— А может быть, все-таки им пожениться?

— Это было бы прекрасно, если бы не два важных обстоятельства: во-первых, Френсис уже замужем, а во-вторых, Петр-Амая чуть ли не в два раза старше ее.

— Но они любят друг друга.

— Похоже, что так, — уныло согласился Иван Теин. — Но, черт побери, неужели для этого они не могли выбрать другое время?

— Иван, как тебе не стыдно! — попрекнула Ума. — Ты же литератор, а рассуждаешь, как древний тупой администратор. Любовь прекрасна именно тем, что она приходит совсем не вовремя, в Самых неподходящих обстоятельствах. Может, для них эта любовь как раз вовремя?

— Извини… Меня всю жизнь поражало в любви то, что она, в сущности, очень эгоистичное чувство. Любовь не считается с тем, каково другим людям…

— Что же делать? — пожала плечами Ума. — Любовь есть любовь.

— Да уж, действительно, — проворчал почти про себя Иван Теин. — Кажется, человечество со многим справилось и нащупывает пути к преодолению оставшихся недугов, а вот с этим, видно, придется мириться до тех пор, пока существуют люди, правда, Ума?

Ума встала, подошла к мужу и ласково положила седую голову ему на грудь.

Она была ниже ростом, но до сих пор сохранила девичью стройность, молчаливую нежность, которая покорила гордого, болезненно самолюбивого Ивана Теина более полувека назад, в самом начале двадцать первого века.

— Пойду немного поработаю, — тихо сказал Иван Теин.

Быстрыми шагами он прошел в рабочую комнату. Она была залита солнечным светом. Солнце переместилось и теперь стояло над Инчоунским мысом, щедро освещая старую Уэленскую косу с освободившимися от снега темными ярангами, молчаливую, упорядоченную суету промышленных роботов на строительстве макета-моста, причальную мачту для дирижаблей и ледовый припай.

Глава четвертая

Вернувшись с моржовой охоты, Джеймс Мылрок обнаружил среди почты фирменный конверт из госпиталя в Фербенксе. В письме, подписанном главным врачом, высказывалось пожелание, чтобы первое время после выписки Перси был на глазах родных.

Джеймс пожал плечами: если больной излечен, то зачем ему опека и наблюдение близких?

В Номе было непривычно многолюдно. Владелец гостиницы Саймон Галягыргын, еще более округлившийся и, видимо, довольный своими делами, сообщил о приезде большой группы журналистов со всего мира. Критически оглядев Саймона, Джеймс Мылрок сказал:

— Тебе бы с неделю поохотиться на моржа.

— Мечтаю как-нибудь вырваться, — вздохнул Галягыргын. — Да вот все дела. Со строительством Интерконтинентального моста даже спать стал меньше. Пристраиваю новый корпус, расширяю ресторан.

— Да, сильно ты переменился, — медленно произнес Джеймс Мылрок и чуть не добавил: «Ты стал как белый человек», — но вовремя сдержался.

Устроившись в покойном кресле пассажирского дирижабля компании «Раян-Эрлайнз», Джеймс Мылрок подумал, что Галягыргын уже никогда больше не вернется на свой остров Святого Лаврентия… Вспомнилась встреча с Иваном Теином в Беринговом проливе. Раньше после таких встреч надолго оставалось хорошее настроение и даже простой обмен улыбками в начале охотничьего сезона сулил удачу в морском промысле.

В душе Джеймс Мылрок понимал, что заново склеить расстроившийся брак Френсис Омиак и Перси вряд ли удастся. Не может быть и речи о том, чтобы силой заставить Френсис возвратиться к мужу. Будет сплошная мука, а не жизнь. У эскимосов любовь и согласие в семейной жизни ставились превыше всего… Поговорить с самой Френсис? Но девочка выросла на глазах у Джеймса, и ее упрямство и своенравие слишком хорошо были ему знакомы. Она изменилась. Выросла и возмужала, если можно сказать так о молодой женщине. И похоже, что работа ее захватила. Она, конечно, молодец, что держится по-прежнему ровно и приветливо с Джеймсом Мылроком, со всей его родней, чего нельзя сказать о Нике Омиаке, ее отце. Он ходит, как побитая собака, видно, беспокоится, что в следующем году уже не будет мэром Кинг-Айленда… В давние времена, до революции в России, и даже в первые годы советской власти уэленские брали жен в эскимосских селениях. Чаще всего в соседнем Наукане, но иные в поисках невест добирались и до Иналика, до мыса Принца Уэльского и Нома. Уэлен был селом смешанным, хотя говорили там больше на чукотском языке… Всему виной, конечно, мост. Не будь этого строительства, жили бы и жили по-прежнему на своем острове, на своей, ставшей частью себя самого, скалистой земле. И, быть может, у Перси и Френсис уже был бы ребенок — мальчик или девочка. А так что же будет? Либо придется Перси искать жену где-нибудь в Уэльсе или Номе, либо остаться одиноким. Что же тогда, род Мылроков кончится?

В горестных размышлениях текло время полета над Аляской. На предложение стюардессы выйти на смотровую площадку и полюбоваться высочайшей вершиной Аляски горой Мак-Кинли Джеймс Мылрок ответил отказом. Он смотрел в иллюминатор на проснувшиеся после зимней спячки леса, освободившиеся от ледового покрова озера и реки. Иногда можно было заметить медведя, стадо оленей, а уж птиц столько, что порой летящие стаи затмевали солнечный свет.

Дирижабль причалил на краю старого фербенксовского аэродрома, недалеко от университетского городка, светлые корпуса которого виднелись из-за густого соснового бора.

Госпиталь был на другом берегу реки Танана. Джеймс Мылрок подошел к будке, за стеклом которой сидела скучающая девушка, и, заполнив небольшой бланк, получил ключ от машины. По сравнению с Беринговым проливом здесь было уже настоящее лето, благодатное тепло ласкало обветренное холодами лицо. Яркие цветы окружали низкое продолговатое здание аэропорта. На южном его конце, за низкими кустами с яркими зелеными листьями, стоял ряд наемных автомобилей. Джеймс Мылрок нашел свою машину и выехал на шоссе.