Арифметика любви

Я тотчас приметил, что м-с Миддл очень слабо говорит по-французски и почти ничего не понимает. Но, нисколько этим не смущаясь, она пыталась говорить все время и даже перебила Клару несколько раз. Так была велика, что за ней, да еще за пышным букетом белых цветов, я, в первую минуту, даже не увидал Эллу. Только уж потом заметил ее маленькую фигурку, в том же сером английском костюме, слегка сутулившуюся.

Я плохо знаю по-английски, да если б и хорошо, вряд ли удалось бы мне перевести разговор на родной язык м-с Миддл: слишком нравилось ей говорить по-французски, или, может быть, считала она, что именно здесь, именно сейчас, ей хорошо и следует говорить по-французски. Этой уверенностью и своей величиной она положительно доминировала за столом.

О чем был разговор — не знаю, я не понимал и мало старался понимать. Прислушивался, когда м-с Миддл упоминала имя Эллы (а упоминала она его часто), однако и тут не все разобрал. Нет злостнее английского акцента: он всякий язык может сделать абсолютно непонятным.

К счастью, Клара что-то ловила и пыталась повторять фразы м-с Миддл. То же принялась делать и Элла, — когда речь шла не о ней. Так я узнал, что оне, действительно, едут теперь в Рим, а сколько останутся там — неизвестно, у м-с Миддл в Англии дела, путешествуют же оне Давно… Потом всякие «beautes» их путешествия, потом опять что-то о музыкальной карьере и лондонских успехах Эллы, потом о старинной вазе («1а» vase), которую м-с Миддл купила в Бестре…

Элла усердно помогала «mother», как она звала м-с Миддл. Эллу я, в первое свиданье, принял за девочку очень застенчивую. Но уже на вечере Франца заметил, что она не робка и довольно самостоятельна.

Хорошо, но почему я стараюсь не смотреть на Эллу? Скользить глазами мимо, не останавливать взора на ее лице? Чего я боюсь?

Не жирной англичанки, во всяком случае. Что такое эта «теге», да еЩе adoptive, и почему, — я не понимаю. Но какое мне дело, когда я почти не верю, что она существует? Ни пространность ее колыхающихся телес, ни уверенный звук горлового голоса, наполняющего комнату, еще не доказательства ее бытия…

— Я тоже скоро покидаю Бестру. И тоже в Рим еду.

Сказал это почти неожиданно для себя и в первый раз посмотрел на Эллу.

Если я воображал, что увижу опять что-нибудь «такое» (кто меня знает, — ждал, вероятно), — ошибся. Глаза англичаночки (хотя она не англичанка, уверен) были опущены, и острое личико спокойно.

Непонятное мне самому заявление, что я тоже еду в Рим, пропало даром. Я уж обрадовался, было, так как ничто меня больше своих не-понятностей-глупостей не раздражает. Но Клерхен сказала, вероятно, из машинальной любезности:

— Ах, так вы еще встретитесь в Риме, быть может! Вы где остановитесь, cher Monsieur?

Я хотел сказать «не знаю», но прежде, чем «не знаю» выговорилось — назвал маленький отель над Monte Pinchio, где всегда живу, когда попадаю в Рим.

Все это выскользнуло быстро, миссис Миддл ничего не поняла, а Клара уже, слышу, просит Эллу что-нибудь сыграть (пианино тут же, в углу).

— Я ведь не пианистка, chere Madame, — отозвалась Элла, улыбнулась, точно извиняясь, но встала.

— Да, да, она — композитор! Но иногда мы забавляемся вместе, и как у нас выходит! Помните, Элла, наше «Са ira! Са ira!» ^[57]. Сыграйте это, хотите?

Миссис Миддл тоже встала, — я ужаснулся ее величине, — но потом почему-то села, ожидая, вероятно, первых аккордов.

Конечно, Элла не пианистка. Что за пианистка с такими руками, детски крошечными, хотя и крепкими, мальчишескими, с чуть узловатыми пальчиками?

Видел только наклоненный профиль и над ним, острым, коричневый бобрик волос (она сняла шляпу).

Я уж говорил, у меня особенно, ни на чье не похожее, отношение к музыке; и здесь, опять, не буду его касаться. Скажу только, что все (кроме Франца) твердо знали, что я ее и не люблю, и не понимаю. Они были вполне правы, эти все: да, не любил, как они, не понимал в ней ничего, — как понимали многие, тонко и знающе. Я был невежда. Никогда не ходил ни в какие концерты, не выносил их. И особенно не любил рояля.

Но ничего как будто удивительного не случилось для меня, едва заиграла маленькая незнакомка. Только пропала комната Флориолы, Клара, рыжая толстая дама, солнечный свет. Я был у Франца, я опять стоял рядом с девочкой в белом платье, на самой черте мрака. Оттуда, из черной пустоты, и шли странные звуки, которые я слышал.

Когда они прекратились, я еще полминуты оставался в оцепенении. Кажется, и Клара: она молчала.

Отлично понимал, с первой ноты понял, что была это — вчерашняя серенада. Но откуда идет и где сила волшебства, заставившая меня не вспомнить, а снова, всеми пятью чувствами, перечувствовать бывшее, как настоящее? Талант худенькой девочки, что ли, воспроизводившей прошлое до его воскресенья? И что это за талант? Или это во мне, в меня, в темную глубину какую-то попали эти звуки, именно так, а не иначе посланные, и волшебство совершилось — во мне?

Вот и Клара молчит; а если и в ней что-то ответило, — о, по-другому совсем, — на те же звуки?

Полминуты, не больше, длилось наше молчание. Даже меньше, пожалуй. Нас троих, — м-с Миддл его и не заметила. Через полминуты, когда Элла тихо поднялась из-за пианино, «mother» воскликнула:

— Оуа, вы не хотите Са ira?

Элла покачала головой. За мамашей поднялись и мы.

— Нам пора, mother, вы не думаете? — сказала Элла по-английски. — Нам нужно еще зайти к miss Toll. Вы устанете…

Клара уже пела какие-то любезности, превратившись в хозяйку дома. Я тоже что-то говорил. А, может быть, и нет. Помню только пожатие маленькой холодной ручки и мое спокойствие. Волшебство? Да, такие вещи бывают на свете. Мало ли что бывает!

XII

Продолжение денька

Уж темно, а какая жара. Даже здесь, у самого-самого моря, на гальках, — ни ветерка.

Оба лежим мы под скалами, что-то шуршит около нас, на небе пологий острый месяц, углами кверху, точно улыбается.

— Ну да, — говорит Франц. — Ты поедешь и узнаешь. И потом скажешь мне всю правду. Я даю год. Больше года прожить без нее не могу.

— Трудно это, Франц.

— Конечно, трудно. Но ты можешь…

— Могу. То есть, постараюсь.

Можешь. Ты один можешь. Это ничего, что ты не совсем пони-маешь, зачем мне эта правда.

— Кажется, понимаю, — перебил я.

— Отвлеченно формулировал? Да ничего. Тебе же лучше. Но узнать правду ты можешь и передать мне; и тебе одному я поверю. Год. Наскоро, сразу, нельзя узнать. Будущей весной мы съедемся… все равно где, и тогда ты скажешь.

Мы замолкли. Шуршало меж гальками. Улыбался месяц.

В этот странный день ничто уже не казалось странным. Я принял, без споров, поручение Франца. Когда я вижу, что ему что-нибудь действительно нужно, я не могу, ну просто не могу, отойти без помощи. Никто, кроме меня, ему и не даст ее, а главное, ни у кого, кроме меня, никакой он не попросит. И не просил.

Франц хочет, чтобы я, за этот год, узнал правду об Отто. Не внешнюю, а внутреннюю правду его существа. (Я, конечно, сразу понял, какую правду.) Отто женился. И счастлив. Счастлив ли? Может ли быть счастлив? Любовь Франца к Отто, была ли это любовь — к «никому»? Или, на худой конец, к кому-то неизвестному, не тому Отто, какого видел Франц? Но тогда и любви не было?

Я тут, для себя, в рассуждениях путался, и скоро их оставил в покое. Понимаю, чего хочет Франц, с Отто я хорошо знаком, случай приглядеться к нему с нужной стороны — найду, кстати же, этот самый Отто всегда казался мне довольно незамысловатым: я лишь не интересовался его ларчиком, но откроется он, полагаю, без труда.

Ну и довольно. Что я не вполне, не «изнутри» понимаю даже свои собственные объяснения желаний Франца, (узнать, кого любил), и сухой ревности без любви, да еще дико — односторонней не понимаю, — Франц знает, и это неважно.

А вот…