Я люблю

— До-не-цкий про… п-ро-ле-та-рий.

«Донецкий пролетарий»!.. Так это же мой земляк! Вот так встреча!

Громыхают стальные высокие двери бронированных пульманов, и на землю выскакивают красноармейцы в стеганых штанах, в ботинках с обмотками, в кожаных, подбитых овчиной тужурках, в шинелях и ватниках. На каждом солдате шапка-ушанка с красной звездочкой из кумача или крашеной жести. А в руках у них ведра, чайники, котелки, фляги, кружки. Звеня ими, красноармейцы бегут в мою сторону, к белой мазанке кипятильника. Небритые, бородатые, а орут, как мальчишки, хохочут, толкаются, валят друг друга в снег, поднимаются и бегут, бегут… Добежав до мазанки, выстраиваются перед медным краном, бьют по цементной плахе дном ведра, властно и весело кричат в бутылочное оконце:

— Эй, квочка, где ты? Лей во всю ивановскую!

— Квочка тут, вот она! — звонко, с вызовом произносит Маша и выходит из-за будочки. Калошки хрустят на снегу, печатают елочный след. Голые руки складно лежат на груди. Ковыльная голова чуть вскинута. Морозный румянец обливает щеки. Незабудковые глаза смело, приветливо смотрят на солдат — на всех сразу, ни на ком не останавливаясь, всем радуясь и никому ничего не обещая.

Красноармейцы с изумлением смотрят на весеннюю дивчину, бесстрашно цветущую посреди снега. Притихли.

Безусый солдат, с веселым озорным огоньком в глазах, с тяжелым чубом, выбивающимся из-под шапки, глядя на Машу, мрачнеет, грохает об землю ведро и шепчет во всеуслышание:

— Пропал ты, парень, сгинул начисто! Век тебе не забыть эту девку…

Слова безусого, сказанные серьезно, даже торжественно, покрываются дружным смехом красноармейцев. Смеются, а по глазам видно, что согласны с чубатым.

Кряжистый, широконосый, лобастый, с замашистыми руками боец петушиной рысцой обегает вокруг Маши, подмигивает ей синим глазом:

— Какая же ты квочка? Радуга! Ей-богу, радуга!

В хвосте длинной очереди раздается простуженный голос:

— Хватит вам, жеребцам, зубоскалить! Эй, красноголовая, где твой кипяток? Открывай!

Маша отвечает спокойно:

— Не поспел еще кипяток. Подожди.

— Как так не поспел? — ворчит тот же недовольный голос.

— А вот так, не поспел — и все.

— Непорядок! Должна подготовить к нашему прибытию. Пушкари мы, видишь, а не пехота какая-нибудь!

— Вижу, — Маша отвечает тому, затерянному в задних рядах, а смотрит на чубатого красноармейца, улыбается ему одному. — Недавно прошел поезд с кавалерией, весь кипяток выпили.

— Вот кавалерию напоила, а нас не хочешь. Открывай!

Чубатый метнул в задние ряды комок снега.

— Эй ты, Волощук, заткнись, а не то будешь иметь дело со мной.

Волощук притих. Чубатый поправил на голове шапку, подошел к хозяйке мазанки, положил на ее плечо тяжелую смуглую ладонь и, сильно щуря глаза, будто смотрел на огонь, сказал:

— Как тебя звать-величать, зазноба?

Маша не сбросила его руку, не обиделась на его слова, не отвела глаз. Ответила просто:

— Маша.

— Так я и думал! — обрадованно воскликнул чубатый. — Маша! И хороша и наша… — Рука его соскользнула с плеча девушки, крепко обхватила ее спину. — Пойдем, Маша, подсоблю тебе кочегарить. По моей это части, с десяток годов веду дружбу с огнем. Коваль я, кузнец. По прозвищу Колотушка, а по метрикам Чернопупенко. Петро Чернопупенко. Пойдем, Маша, пойдем!

Красноармейцы опять дружно смеются. Маша даже теперь не обижается. Ей тоже весело. Смеется вместе со всеми.

Посмеявшись, она повела плечом, мягко выскользнула из-под руки чубатого красноармейца и, неожиданно схватив меня, выставила впереди, как заслон.

Все солдаты с любопытством, дружелюбно смотрят на меня. Чубатый спрашивает:

— Братеник?

— Пассажир, — ухмыляется Маша. — Вы куда путь держите, товарищи?

Чубатый машет рукой туда, где над снежными разливами висит морозный, лучистый, ежисто-колючий багровый шар.

— К солнцу, Машенька, пробиваемся, к солнцу!

— Вам с этим пассажиром по пути. Подвезли бы его, а? Подвезите!

Чубатый смотрит на меня, озадаченно накручивает на палец клок волос.

— Подвезти, конечно, можно, труд не велик, но как посмотрит на наше самоуправство командир? Он у нас, знаешь, какой? Наждачное точило. — Чубатый молчит, думает. Кулаком подпирает мой подбородок, заглядывает в глаза, спрашивает: — Ты кто?

— Санька.

— И все? Выворачивайся наизнанку. Обувка на тебе барская, а морда пролетарская. Ну, значит, Санька… А дальше? Фамилия? Где родился?

— Голота, родом я из Донецкого края.

— Да ну? Значит, земляк! Случаем не из шахтеров?

— Угу. Дед был забойщиком, а отец на заводе горновым…

— На заводе? Горновым… Ну, Санька, твое дело выгорит, будешь вместе с нами пробиваться к солнцу. Полная гарантия, потому что наш командир тоже из горновых. Пошли к нему, живо!

Он схватил меня за руку, но Маша остановила его.

— А кипяток? Поспел уже. Давай твою посудину.

Маша берет у чубатого ведро, подставляет под кран. Бьется тоненькая струйка бурлящей воды.

Не выпуская моей руки, Чернопупенко укоризненно-насмешливо смотрит на Машу.

— Жидковат твой кипяток, хозяйка! Как с бычьего конца цедится. Открывай кран на весь поповский рукав.

Маша покорно убегает в мазанку, и из медного горла крана, клокоча, вырывается толстая струя крутого кипятка. Ведро наполняется в одно мгновение. Чубатый подхватывает его, властно и весело кивает мне:

— Пошли, пассажир! Да нос вытри почище. Сопливых на «Донецком пролетарии» не любят.

Я рысью бегу за веселым человеком. Оглянувшись, вижу на пороге приземистого домика Машу. Она срывает с ковыльных волос косынку и машет ею. Я хорошо знаю, что в ее руках — поношенный выцветший кумач, только и всего, но мне он посреди снегов кажется куском солнца.

Оглядывается и Петро Чернопупенко. Увидев Машу, ее сигнальный платок, останавливается. Стоит, смотрит, кусает губы, смеется глазами, говорит:

— Чернопупенко, не проходи мимо своего счастья! Хватай, держи, не выпускай до самой смерти! — Тяжко вздыхает, нахлобучивает на глаза шапку. — Эх, мать честная… война!

Шагаем широко, без оглядки. Розовые тени лежат поверх белой дорожки. Сахаристый снежок хрустит, поет под ногами. Идет чубатый кузнец, бахвалится.

— Мы не останемся без любви. Вот добьем буржуев, утвердим нашу власть, так все красавицы в один голос запоют: «Дорогой товарищ Чернопупенко, миленький Петя, славный боец рабоче-крестьянской Красной Армии, спаситель заклейменного проклятием народа, возьми ты нас в жены, за труды свои праведные!» Так или не так, Санька?

Мне хочется сказать дяде Пете что-нибудь такое же хорошее, красивое, но не подберу слов. Много их теснится в моей душе, но ни одно не доходит до губ.

Я молча киваю головой.

Перед узенькой железной лестницей, ведущей наверх, в бронированный пульман, Чернопупенко останавливается, кладет мне на плечо свою тяжелую руку.

— Подожди меня тут… Доложиться надо командиру.

Он поднимается с дымящимся ведром наверх, а я остаюсь внизу. Жду.

Переступаю с ноги на ногу. Отогреваю дыханием окоченевшие пальцы. Зубы стучат. Как сразу похолодало!

Жду. Не свожу глаз с железной лестнички. Прислушиваюсь, не донесется ли до меня сквозь толстую броню разговор командира с дядей Петей. Жду… Страх леденит душу: «Не возьмут, не возьмут!» День потускнел. Розовые тени растаяли. Снег покрылся синеватым, почти черным настилом.

Жду… И вдруг слышу оглушительный, громовой, будто с неба голос:

— Эй, земляк, взбирайся сюда, живо!

На вершине лестнички стоит ухмыляющийся во весь рот Чернопупенко. Зимнее яркое солнце бьет ему прямо в лицо. Глаза, рот, чуб, уши, каждая морщинка наполнены маковым цветом, пылают. Взлетаю к нему, жмусь к его коленям, и мы входим в пульман. Чернопупенко говорит:

— Прибыли, товарищ командир. Вот, прошу любить и жаловать, наш земляк.

Он толкает меня в спину, а сам отступает назад.

— Хлопчик, подойди поближе, не бойся!