Марьина роща

Прежде, верно, и такую работу делывали, так то для себя, а теперь для кого? Эге, вот тут и загвоздка!.. Как для кого? Для всех! Значит, и для себя… Так, так, товарищ дорогой, а позвольте вас спросить: вот летом сгоняли нас, мастеров, канаву на улице копать. Помните? Нет? Так вот: выкопали канаву на совесть, в рост человека, вроде окопа, все честь по чести. Ждем, что туда будут опускать: трубу или там провод… Не дождались ни трубы, ни провода. Осень пришла, залило канаву, зима снежком припорошила, весна опять водой налила. А потом погнали нас, дорогой товарищ, эти самые канавы зарывать… Это как понимать?.. То-то и оно: сколько труда человеческого загубили, а к чему?.. Ты сам человек рабочий, можешь понимать…

Нет, товарищ, неправильно ты о нас рассуждаешь. Верно, мы не фабричные, мы ремесленники, да только не путай нас с хозяевами, хоть и в одном с ними кустарном звании ходим. Мы ведь как жили: что заработал — проел. Всего имущества у нас — гнилые домишки. Верно, друг, у тебя домишка нет. Так ведь мы — Марьина роща, вроде деревня… Нет, товарищ, я заграничных слов не знаю, мне с тобой спорить невозможно, а только ты подумай сам и увидишь, что мы самые настоящие рабочие и есть.

На этой точке зрения стояли все марьинорощинские ремесленники и обижались на местные власти, огулом и на равных правах зачислявшие в кустари тружеников и хозяйчиков.

За весь военный период довольно много пришло фабричных рабочих в Марьину рощу, но мало пошло марьинорощинцев на заводы и фабрики. Еле работали заводы и фабрики, новых рабочих почти не брали, разве только взамен уходивших на фронт. И оставалась Марьина роща все той же ремесленной, мещанской, никак не рабочей окраиной.

«Марококот» возник в самый разгар нэпа — в 1923 году. Возник тихо, без всякого шума. Мосфинотдел зарегистрировал разрешенное соответствующим союзом промысловых кожевенных артелей Марьинорощинское кожевенное кооперативное товарищество, и стал жить Марококот — дитя трех предприимчивых и дальновидных сапожников-хозяйчиков. Первый год существовал Марококот больше на бумаге, «в стадии организации», как отписывалось правлением. В самом деле, в тот момент не было еще надобности в кооперативной ширме. Государственные предприятия свободно продавали сырье частнику и покупали у него изделия. Небольшие привилегии для кооперативных товариществ и артелей еще не влекли частника.

Но уже через два года появился лозунг «кто — кого», начался отказ частнику в сырье, затруднения в сбыте, увеличение налогов…

Тогда-то и выявились преимущества кооперативных артелей, и стали они возникать в чрезмерных количествах.

Эту простую игру не трудно было разгадать; одно за другим следовали разоблачения лжекооперативов. Но Марококот возник давно, числился одной из первых вышек кооперации, мужественно боролся с частновладельческой стихией и сейчас законно пользовался привилегиями промысловой кооперации. Такое мнение о Марококоте усиленно внушали властям солидные и обходительные правленцы, и власти не имели оснований не верить. В самом деле, обороты товарищества были как раз в меру скромны, никаких темных дел за ним не числилось; хотя в правлении сидели бывшие хозяйчики, но вели себя тихо, и вообще товарищество было вне подозрений.

Именно Марококот сокрушил семейные традиции рода Кашкиных. Было среди Кашкиных и сродников их значительное количество работников обувного производства— сапожников, башмачников, «французников» (специалистов по модельной обуви); лишь чувячников не бывало в роду: несерьезное занятие.

С введением нэпа, с отменой трудовой повинности и продовольственных карточек стали Кашкины жить несколько сытнее, но их социальное положение оставалось неясным. Трещина между поколениями продолжала углубляться. Небывалое начинало становиться бытом: молодежь без всяких раздумий пошла на фабрики. Уже не один Кашкин вставал по гудку «Борца» и шагал на Складочную улицу в старые цехи Густава Листа. В портновско-сапожном роду появились металлисты; в первых цехах завода редких элементов появились Кашкины-химики.

Старикам было обидно и непонятно. Обидно потому, что вот выучили, а кто пользоваться будет? Непонятно потому, что заработок на фабриках много ниже, чем у доброго мастера-надомника. Конечно, вполне ясно: государственный интерес и все такое… Вон даже несколько вполне взрослых и не партийных Кашкиных пошли на фабрики. Но ведь то чудаки, единицы, а молодежь уходит от старой жизни безо всякого удержу.

Но вот нэп пошел на ущерб. Тут-то и расцвел Марококот. Только у него всегда есть сырье, только с ним без затруднений идут на сделки государственные и кооперативные заготовители. Бросились хозяйчики вступать в Марококот. Казалось бы, какое до этого дело Кашкиным? Были они вечными работниками и считали в простоте душевной, что безразлично, на кого работать. А тут оказалось, что без Кашкиных нельзя обойтись Марококоту. Так присоветовал опытный юрист. И действительно, при очередной регистрации правлению было прямо сказано, что в числе членов товарищества слишком много недавних хозяйчиков. Правленцы не могли не усмехнуться. Слишком много? Мягко сказано: кроме хозяйчиков, ни одного рядового работничка нет. Нет — значит, надо их привлечь, хотя бы для виду, но в большом количестве, чтобы прикрыли Петровы да Кашкины нас, грешных.

Вот тут-то и разломились Кашкины. Часть даже не задумалась сперва, в чем тут суть. Записался кустарь в артель— самое обычное дело. Как работал на Иван Иваныча, так и работает. А другие что-то начали сомневаться. Молодежь стала на дыбки. А с чего? Хочешь работать на фабрике — иди и работай, никто тебя в артель не зовет. Зачем же ты меня отговариваешь?

Случилось впервые: вытащили этот вопрос на малый круг, жгуч оказался до нестерпимости. Молодые осмеивали обычай, сами на круг не ходили, других стыдили, и— что бы вы думали? — исчезла в двадцатых годах церемония доклада прародительнице.

А тут еще на кругу, вопреки всем обычаям, заговорили о Марококоте. Верно, вопрос деликатный, но почему его каждому не решить для себя, как прежде, в одиночку? Ан, не те времена настали. Один за другим говорили Кашкины на животрепещущую тему. Ну прямо митинг, а не семейное собрание с малой выпивкой и приятной беседой. А выступают люди все горячее. И не просто призывают, как на собраниях, а все друг друга знают, всяк своему противнику в душу сапогом норовит. Ну, конечно, и слова разные неосторожные. Незаметно, с чего начали браниться. А потом уже и не разобрать, кто за Марококот, кто против. Кричат, волнуются, старые счеты и обиды вспоминают, того гляди в драку пойдут. Пошли бы несомненно, — и по менее жгучим вопросам летели клочья волос и рубах, — да вскрикнула женщина: «Ой, бабка Марья сомлела!»— и тем остудила горячих спорщиков.

Так и разошлись бы Кашкины, растревоженные, не придя ни к какому решению. Но вот прибыл с фронта Михаил Кашкин.

Много трудов положил Мишка: беляков колотил, самого Денику совсем было в плен забрал, да обманул, окаянный, сбежал. А кабы взял, дали б Мишке орден, почетное звание и большую грамоту от ВЦИКа. Так точно и рассказал Мишка, когда собрались уцелевшие Кашкины на малый круг в садике у Николая Ивановича. И рассказ Михаила слушали внимательно. А он рассказал не только о войне, но коснулся и самого больного вопроса: как дальше жить. И получилось, что нет иного выхода, как идти в это товарищество Марококот.

Это был последний круг рода Кашкиных. Вскоре тихо умерла бабка Марья. Тут обнаружилось, что было ей совсем не сто лет, а всего-то семьдесят шесть, как и написано на кресте. Видно, крепко это обидело многих: на ее похороны еще пришло человек сорок Кашкиных, а на поминки и двадцати из большого рода не собралось. С этого времени, можно сказать, рассыпался род Кашкиных, разошелся на стороны, а всему виной — Марококот.

Три года войны, блокады, голода не сокрушили советский народ. Пришли победы молодой, неопытной Красной Армии, громившей войска четырнадцати держав. Наметился перелом в тяжелой борьбе за хлеб. Ушли в глубокое подполье недобитые внутренние враги, дожидаясь благоприятных обстоятельств. Пришло время залечивать страшные раны, нанесенные хозяйству страны войной, саботажем, разрухой.