Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

— Такой старостат, ребята, такое самоуправление, ребята...

И толпа подхватывает:

— К черту!

Где же свои, ковалевские? Их голосов не слышно.

Мелькнуло серое, как у утопленника, лицо Воробейчика. Мелькнуло и опять утонуло.

Яростная бушует школа:

— Перевыборы! Перевыборы!

— Почему ячейка молчала?

— И ячейку к черту!

— Переизбрать ячейку!

Пробиться сквозь толпу и уйти невозможно. Опустив голову, молча стоит Ковалев.

«Математика — великая наука, господин Хрум. Их — тысячи, а мы — единицы! Tax-с? Ergo, нужно идти грузить соль? Так? Но если бы нагайку... Или взвод, не казаков, — нет! — взвод кадетов, казачьих детей, взводишко скаутов с нагайками, вот бы тогда математика оказалась дрянной наукой! Нагаек, нагаек, нагаек бы!»

А школа кричит:

— На голоса-а-а! На голоса-а!..

— Перевыборы!..

— Това-арищи! Товари-арищи-и!

— На голоса-а-а!

И вдруг дрогнул шум, попятился, пополз по полу, стих. Высокий седой заведующий школой молча ждал, когда замрет шум.

— Были звонки, товарищи, — сказал, наконец, он. — Надо идти на уроки.

Толпа качнулась, распалась, начала редеть. Заведующий нашел глазами Лукьянова и, ткнув в него пальцем, сказал:

— А вы зайдите ко мне. И вы! — ткнул он в сторону Юльки. Он еще кого-то искал среди развороченной толпы. — И вы, Гайдаш! — наконец, нашел он.

Алеша удивленно слез с подоконника и нерешительно пошел за заведующим.

«А я тут с какой радости? — думал он. — Я не ячейка. Я — сам по себе».

Заведующий ввел их в свой кабинет, попросил сесть и, не говоря ни слова, протянул им какую-то бумагу.

Они прочли:

Заведующему школой имени Н. А. Некрасова

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мы, группа верующих учащихся старших классов, просим школьный совет ввести у нас преподавание закона божьего для желающих. Пусть те, кто интересуется политической грамотой, идут на политграмоту, а кто законом божьим — тому чтобы была дана возможность укреплять свою веру и нравственность.

Надеемся, что наша просьба будет удовлетворена.

Алеша еще раз повернул бумажку и разочарованно произнес:

— А подписей нет.

— Да, — взял бумажку обратно заведующий. — Да. Подписей нет. Действительно...

Он придавил бумагу тяжелым пресс-папье и с любопытством посмотрел на учащихся.

Алеше чувствовал себя неловко. В кабинете было тихо, пахло вымытым полом и канцелярией.

«А он не хочет с нами говорить, — вдруг подумал он о заведующем и рассердился. — «Зачем же звал?» — и заерзал на месте. Стул заскрипел под ним.

— Подписей действительно нет! — опять промычал заведующий и, ваяв бумагу, уставился в нее.

— Это «белорыбица» написала, — брякнул вдруг Лукьянов и покраснел.

— Кто? — удивился заведующий.

— Ученица есть такая, Лариса Алферова. Некому больше.

— A-а! Да... да!

Это впервые происходило в жизни заведующего: ученики сидят в кабинете, он беседует с ними, как с равными, советуется. Он глянул поверх бумаги: школьники сидели спокойно, степенно. Только в глазах Алеши Гайдаша заведующий прочел вражду.

«Это почему же?» — подумал заведующий недоуменно.

— А политграмоты все равно нет, — пробурчал Алеша и, объясняя, добавил: — Вот они про политграмоту в заявлении пишут.

— Да, — поддержал Лукьянов. — А математик на уроки опаздывает.

— Видите ли... — вступился заведующий. — Он чувствовал себя неловко. Вызвал их сам, взволнованный заявлением верующих, любопытствуя, смотрел на них, на ячейку, хотел сказать им, что душевно рад он, старый, седой педагог, работать с молодежью.

Она дерзка и несправедлива к сединам, молодежь. Он понимает это.

— Видите ли... преподавать обществоведение вызвался сам завнаробразом. Он занят, не ходит. Других нет. Математик Хрум опаздывает на уроки? Да, но он один на все школы. Видите ли: учителям не плачено три месяца. А ведь они люди, и люди неимущие. Программ учебных нет. Я в наробразе ежедневно бьюсь. Вот условия! — Он встал. Теперь он чувствовал себя, как педагог в классе: легко и уверенно. — А нужно строить новую школу. Как?

Алеша ерзал на поскрипывающем стуле, и ему все хотелось пересесть на диван: тот не скрипел. Но он не решался. Взглядом бродил по стенам. Набрел на фотографию: седой заведующий в учительском мундире среди других учителей.

«А он, кажется, директором гимназии был?» — вдруг вспомнил Алеша и с любопытством и недоверчивостью посмотрел на заведующего.

— Я слышал... — вдруг повернулся заведующий к Алеше, — я слышал, как вы сейчас там, в коридоре, кричали о перевыборах самоуправления. Что ж! Вы — ячейка! Вы и возьмитесь за самоуправление.

— Я не ячейка, — пробормотал Алеша, но заведующий не расслышал. Он видел только, как недоверчиво и враждебно горят глаза Алеши.

«Это зачем же?» — опять подумал он и догадался.

Ему захотелось тогда рассказать о себе: как учился на медные деньги в семинарии, потом в учительском институте, как бегал по урокам, по кухмистерским, как голодал, как пробивался к знаниям, сторонился зрелищ, сторонился собраний; молодым медведем с аккуратно заплатанными рукавами шатался по университету; кончил — и на службу; как третировали семинариста другие преподаватели — за окающий говорок, за медвежью силу в руках, гнущих пятаки. Так и жил. Вечным учителем младших классов. Дети текли сквозь руки, в пятых классах они уже не узнавали своего старого учителя, учителя приготовишек.

И вот — революция. Клочья царского портрета в школе. Перепуганные педагоги. Директор, спрятавшийся дома! Школьный и родительский советы избирают директором его, учителя приготовишек. И он, растерянный и недоверчивый, приступает к работе. Город переходит из рук в руки. У власти то красные, то белые.

На лютых жеребцах залетают в город бандиты. Директора гимназий, архиереи и попечители сбежали за границу. Он один остался среди давно не штукатуренных стен гимназии. Бродит по мертвым классам, ожидает: загудят классы детскими роями. Скоро! Скоро! Так зимой бродит по пасеке старый и мудрый пчеловод.

— А надо новую школу строить, — произносит он вслух, раздумчиво. — Как? — Он опять берет заявление со стола. — Это мы сами, мы должны решить — как.

Юлька засмотрелась на седины заведующего.

«Как у Максима Петровича», — думает она и неожиданно говорит:

— Мы тоже, Федор Сергеевич, мы тоже хотим новую школу. Мы поможем. Вы скажите нам, как что делать. Мы поможем. Мы...

Вдруг дверь открывается, и в ней появляется Рябинин.

— Можно? — спрашивает он.

Федор Сергеевич идет ему навстречу:

— Прошу!

Рябинин беглым взглядом окидывает комнату и замечает Алешу.

— А, и ты здесь? Отлично!

— Нет! Я сам по себе, — бурчит Алеша, но подходит вместе с Рябининым к столу.

Опять они все вместе. Заведующему кажется, что и сам он молодеет. И пока Рябинин читает заявление, он смотрит через покрытое теплым паром оконное стекло, как ползут по улице апрельские сумерки, сырые и лохматые.

3

В детском доме на беседе девочки вдруг спросили Юльку:

— Тетя Юля, а скажите: как будет при коммунизме?

И застыли в ожидании. Видно, вопрос этот, поднявшийся как-нибудь случайно во время игр или ночных шепотов, был ими сегодня заранее подготовлен.

Юлька растерялась, густо покраснела и не могла ничего ответить.

Ей стало стыдно и даже страшно.

Как же так? Она член детской коммунистической — коммунистической! — группы, а о коммунизме такие мутные бродят в ее голове понятия, как легкие, неуловимые облачка в августовский зной.

— При коммунизме? — ответила она запинаясь. — При коммунизме всем будет хорошо!

Она могла еще добавить:

— Не будет ни богатых, ни бедных.

И больше ничего, ничегошеньки.

Будет всем хорошо! Она была в этом уверена.

Но как это будет, не знала.