Ясные дали

Мне надо было бы попросить учительницу прочитать лекцию о происхождении молнии и грома или потребовать в районе лектора. Но я этого не делал — считал, что это уронит мой авторитет среди колхозников…

Чтобы не оглохнуть от бесконечного бренчания шерстобойной струны хозяина, я с утра уходил в избу-читальню Здесь было просторно и уютно. Я подметал пол, заправлял лампу керосином, не торопясь растапливал печку. Ко мне являлся Федя Зайцев, приносил для стенгазеты смешные частушки про счетовода, не расстающегося с портфелем, в котором он уносил с тока овес, про лукавую бабу Агафониху — у нее в печь искусно был вделан самогонный аппарат — и про тех, кто любил зайти к ней на огонек… Мы читали частушки вслух, и больше всех смеялся над ними сам Федя. Но бывало, что он не приходил до вечера, и я оставался наедине с собой. Пристроившись возле печки, я смотрел, как пылали, стреляя искрами, поленья, или, прислонясь к косяку, стоял у окна — одиночество меня угнетало.

Тучи касались вершин деревьев, дождь неустанно сек ветки, как бы срезая с них последние листочки, ели еще более почернели и как-то уныло обвисли, очертания их расплывались в водянистой мгле.

Мне вспоминались друзья — Никита, Санька, а чаще всего — Лена… Почему она не пишет, что с ней случилось? Неужели обиделась, что уехал один, без нее? Напрасно я не согласился с ней тогда. Как хорошо было бы здесь вдвоем: ходили бы на лыжах в лес, на Суру, купались бы в озере, читали, ставили спектакли — она бы наверняка сумела уговорить девушек… А Санька — счастливец, живет в столице, учится… И Никита тоже учится по вечерам. А я сижу вот в этой глухомани, сочиняю ответы на вопросы, читаю рассказы о монахах, устраиваю по воскресеньям танцы под гармошку… Я с горечью убеждался в том, что никакого подвига здесь не совершишь — обстановка не та, да и позволят ли условия поднять работу читальни? Но ничего, года два-три поживу, а там видно будет.

Больше всего меня тянуло к Саньке, в Москву. Желание было настолько велико, что порой вместо мокрого леса виделись многобашенные дворцы, золотые купола церквей, Кремль за зубчатой стеной, и прямо под окнами текла неведомая Москва-река. Там — строительный институт, там снимают кинокартины: частенько я воображал себя героем какого-нибудь фильма, главным образом из эпохи гражданской войны — летел на врага на взмыленном коне… Ведь снимается же Казанцева, бывшая ученица школы ФЗУ! Мысль эта проступала неясно, без резких очертаний, как солнце сквозь облака.

Хотелось также повидать мать и сестренку: как-то они там живут? Мать все вздыхает и пристает к дочери, чтоб та послала мне весточку. И Тонька писала с издевкой:

Тягостнее всего было без книг. Хотя бы что-нибудь новое, свежее! Присланные книги были прочитаны, и я мысленно возвращался к книжному шкафу в красном уголке нашего общежития — сколько там интересного!..

В это-то время я и прочитал «Как закалялась сталь» — сразу, не отрываясь. У меня билось сердце, горели щеки и захватывало дух, как от стремительной скачки. Когда я пришел в себя, то ощутил щемящее чувство зависти и сожаления: выпало же на долю его, Павки Корчагина, счастье жить, когда в стране совершалось такое! Казалось, явись сейчас сюда этот Павка, позови на самые невозможные боевые дела, и я пошел бы за ним, не задумываясь ни минуты.

Возвращение к действительности было мучительным. Я метался по читальне, не находя ни места, ни покоя.

Ударили заморозки, они держались долго, прозрачные и гулкие. Деревья обледенели; ивы и березы с хрустальными подвесками ветвей напоминали огромные люстры: казалось, тронь их тихонько — и по лесу пойдет праздничный мелодичный перезвон. Чанграш застыл. Ребятишки бродили по берегу, пускали камни, и лед, отзываясь, выводил вибрирующие, жалобные ноты. Смельчаки уже спускались на озеро и, приладив к валенку конек — дубовую деревяшку с врезанной в нее железкой, — пренебрегая опасностью, мчались от берега все дальше и дальше; лед зыбился под ними, предостерегающе потрескивал, покрываясь узорами белых трещинок, будто в него вмерзло кружево. Ребятишки торопились досыта накататься до снегопада.

Вскоре загудела метель. В лесу по-прежнему было глухо, только стволы все глубже утопали в сугробах. Молодая сосенка, надломленная ветром, перекошенная, болезненно скрипела, точно стонала. Когда же буран утих и из-за вершин деревьев медленно и неуверенно выползло мохнатое желтое солнце, глазам открылась удивительная панорама заснеженного леса: величавые сосны встряхивали белыми папахами, и в воздухе, вспыхивая и переливаясь, долго дрожали блестки; дремучие ели были похожи на огромные сахарные головы, щедро обсыпанные искрами; на фоне бледного неба распластались осины и березы в ворсистом инее, хрупкие и розоватые. Озеро завалило, ни один звук не трогал замороженной там тишины.

На месте деревни выросли ряды белых холмов, от вершин их тянулись ввысь едва колеблемые, тающие на морозе дымки. С рассветом замелькали лопаты — люди отваливали от дверей снег, прорывали узкие коридоры в сугробах. Запели полозья саней; лошади по брюхо вязли в снегу, прокладывая путь. По ночам то справа, то слева, далекие и близкие, неслись завывания волков, незримо бродивших возле человеческого жилья.

Томительная немота вокруг обостряла чувство покинутости. Нет, не ту дорогу выбрал я к своей цели! Ошибся. Слава осталась в другой стороне — там, где Санька… Не раз порывался я взять бумагу и сознаться Сергею Петровичу в том, что я в самом деле рано оторвался от ребят, от него… Но это значило бы признаться в малодушии. Это тоже невозможно! Я брал лопату и выходил откидывать от крыльца снег. Вот пройдет зима, а весной всегда бывает веселее…

Как-то раз утром, когда я, по обыкновению, перекладывал с полки на полку книги, в сенях послышался скрип прогибающихся половиц: дверь широко распахнулась, и через порог перевалился громоздкий человек в тулупе, в меховой шапке с опущенными наушниками, в валенках, на усах и бровях — иней.

— Здесь находится комсомолец Дмитрий Ракитин? — спросил вошедший. Я вздрогнул. Пронзительная радость сковала все тело: до чего хороший, до чего родной голос!

— Сергей Петрович! — Я повис у него на шее, уткнувшись в пахнущий морозом овчинный воротник тулупа.

— Ну, пусти же, отцепись, — смеясь, высвобождался из моих объятий Сергей Петрович — Дай мне раздеться. Как мальчишка…

Сбросив тулуп, он стал сразу тоньше и выше. Шинель, старенькую солдатскую его шинель, я бережно повесил на гвоздь в косяке и веником обмел снег с валенок.

— Тепло у тебя здесь, даже уютно, — заговорил Сергей Петрович, устраиваясь возле печки; он, не торопясь, осторожно срывал с кончиков усов льдинки и кидал их на угли, из деликатности стараясь на меня не смотреть, чтоб дать мне время прийти в себя. — Вот выехал в район — рабочие заводу нужны, да и другие дела есть… Дай, думаю, загляну к тебе — как ты тут живешь… Не скучаешь по заводу?

— Какое там, Сергей Петрович! — воскликнул я. — До скуки ли! Ребята здесь замечательные… И вообще — спокойно, тихо…

Сергей Петрович остановил на мне долгий взгляд:

— О тебе хорошо отзываются, Дима. Мне это приятно. Только объясни пожалуйста, как ты додумался читать вслух колхозникам новеллы из «Декамерона»?

— Ребятам они понравились, — ответил я, поняв, о чем идет речь, хотя слово «Декамерон» слышал впервые.

Сергей Петрович засмеялся и встал, прошелся по избе, потом опять сел на старое место и взял кочергу:

— Теперь расскажи все по порядку.

Я рассказал обо всем не таясь. Сергей Петрович, задумчивый и сосредоточенный, подымал с пола угольки и, перекидывая их с ладони на ладонь, бросал в огонь.

— Хорошо, что хоть не жалуешься. Теперь убедился, с каким трудом дается настоящее? Оказывается, одной фантазии, высоких порывов и желания отличиться далеко не достаточно для общественной деятельности. Нужны и глубокая вера в себя, и знания, и опыт… У тебя ничего этого еще нет. А это все равно, что выйти на поле боя безоружным. — Он пересыпал кочергой золото углей, отворачивая лицо от жара; мне было горько слушать его и нечего было возразить, потому что он говорил правду. — Но виноват во всем я — зря отпустил, рано. Вот хочу исправить свою ошибку… Скоро пришлем сюда другого человека, постарше, поопытнее.