Все равно будет май

— Знаешь, Назар, как наша армейская газета называется?

— Не читал.

— А зря! Называется она просто и всем понятно: «Бей врага!»

— Так и называется?

— Так. Читай! — И Карайбог сунул Назару небольшой листок двухполосной армейской газеты. Она действительно называлась: «Бей врага!»

— Правильное название! — одобрил Назар.

— В самый пупок, как говорила тетя Мотя, что против кирпичного жила. Вот бы к ней хоть на часок завалиться. Большая мастерица она по части самогоноварения. Воспринять бы дозу — и можно фашистов руками давить. И никаких гвоздей!

— Злости у тебя, Сема, много. Есть же и среди них люди рабочие, крестьяне.

— Не могу я их жалеть, пока они нашу землю топчут.

— Все-таки в их армии большинство рабочие и крестьяне. Знаешь, сколько немцев за Тельмана голосовало? Пять миллионов! Должны же они за ум взяться.

— Жди! На Украине так говорят: пока солнце взойдет, роса глаза выест. Бить их надо, как зверей, смертным боем. Пощады от меня не дождутся. Почитай в газетах, что они творят. Душа горит!

…Только утром был такой разговор между друзьями, а вечером произошел случай, который и решил их спор. Рота ворвалась в маленькую, неизвестно каким чудом уцелевшую деревушку. Вероятно, не успели гитлеровцы поджечь избы: стремительно нажали наши бойцы. Дело шло к вечеру, и комбат дал приказ:

— Ночуем!

В поисках ночлега Карайбог и Шугаев подошли к крайней избе. Темно, глухо. Карайбог постучал. Никто не ответил. Тогда Семен толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Из темной избы пахнуло теплом и еще каким-то сладковатым запахом — жилая. Вошедший вслед за ним Назар Шугаев чиркнул спичку:

— Есть хозяева?

На печи кто-то заворочался:

— Есть!

Голос шепелявый, старушечий.

— Что, мать, у тебя темень такая, как у попа под рясой. Разве электричества нет?

— Какое теперь электричество! — вздохнула на печи старуха. — По нынешним временам ни в Михайлове, ни в Епифани его нету. — Помолчав, добавила: — На столе каганец. Справный.

Назар еще раз чиркнул спичку. На столе в блюдце с темным жиром плавал кусок пробки с продетым сквозь него тоненьким фитильком. Маленький синеватый язычок зачадил, колыхаясь и вздрагивая.

— Святое освещение! — оглядел избу Карайбог. Кроме непокрытого деревянного стола да печки, в ней ничего не было. Даже на голой черной стене не видно обычных семейных фотографий.

— Ты что, одна живешь?

— Какая теперь жизня, — заворчала хозяйка. — Внук был, в мэтэсе на тракторе работал. Воюет.

— А печь жарко топишь, — поставил Назар винтовку в угол и протянул озябшие руки к загнетке.

— Немцы так натопили.

— Недавно, выходит, смылись?

— Сегодня утром. Да проворно так. В одну мыть собрались — и айда!

— Значит, квартира освободилась. Так мы у тебя и переночуем. Не возражаешь? — Карайбог опустился на лавку, снял с плеч автомат, противогаз и вещевую сумку. Ноги гудели и, казалось, стали толстыми, как бревна.

Назар все еще стоял у печи, не в силах оторвать задубевшие на морозе руки от идущего из нее тепла. Вместе с теплом из печи или из подпечья шел несильный, но устоявшийся сладковатый запах. И нельзя было понять, откуда он берется.

Видно, запах почувствовал и Карайбог. Посопел носом и полез в карман за кисетом, в котором держал особую, в Шилове на базаре раздобытую кременчугскую махорку.

— А гитлеровцы тепло любили. Ишь как натопили — до сих пор печь не охолонула, — заметил Назар.

— День и ночь топили, окаянные. Промышляли они тут.

— Чем промышляли? — переспросил Карайбог.

— Сапогами промышляли. Вон в углу лежат.

Действительно, в темном углу (потому сразу их и не заметили) было свалено в кучу пар десять сапог. Как успел рассмотреть Карайбог, сапоги все если и не новые, то, во всяком случае, крепкие, справные. Среди юфти поблескивал и хром.

— Сапожничали?

— Паралик бы расшибил таких сапожников, — сердито прошепелявила старуха и закашлялась.

— Где ж они столько сапог схлопотали?

Старуха промолчала. Может быть, не услышала вопроса или не захотела распространяться на эту тему. Потом все же заговорила:

— Рассказывать и то муторно. Держит же земля таких иродов!

— Ты ясней выражайся, — недовольно заметил Карайбог. — Чем они занимались?

— Нашли занятие! — Старуха несколько приподнялась. Теперь стала видна ее замотанная платком голова и бледное истощенное лицо со скорбным оскалом рта. — Двое у меня гитлеровцев жило. И что придумали, окаянные. Ходили на огороды, где наши солдаты побитые лежат. Много их там полягло, бой был. Окостенели, понятно, на морозе. Сапоги с них так не снимешь. Ну, эти гитлеровцы и приловчились. Топором ноги отрубят, притащут в избу, в печи оттаят, а потом и снимают сапоги. Вон сколько наживодерничали. Только забрать с собою не успели. Шибко бегли. Едва свои сапоги на ноги натянули.

В избе стало тихо. Только шипит да пофыркивает каганец.

— Н-да! — протянул Карайбог и, не закурив, спрятал кисет в карман. Непонятный сладковатый и поначалу вроде несильный запах теперь, казалось, наполнял всю избу, так, что и дышать невмоготу и даже каганец мигает и вздрагивает.

Назар отошел от печки, обтер руки полой полушубка.

Карайбог неожиданно встал, подхватил свой автомат и сумки:

— Пойдем-ка, Назар, поищем другую избу.

Вышли во двор, отдышались.

— Ну, Назар, что теперь скажешь? Это уже не газетка. Факт! Как же после такого можно говорить, что у меня злости много.

Назар молчал. В горле колом стоял тот сладковатый, тошнотворный запах:

— Дела! — И вздохнул: — Согласен, правильно наша армейская газета называется, лучше не скажешь: «Бей врага!»

До войны старший лейтенант Сергей Полуяров и не подозревал о существовании на белом свете такого городка — Кировск. В первый раз услышал о нем, когда неожиданно вызвали в штаб армии и приказали отправиться в этот самый Кировск и лично вручить пакет командиру стрелковой дивизии, занимающей оборону в районе города.

В оперативном отделе штаба армии Полуярову разъяснили, что городок и находящаяся в нем дивизия почти окружены противником, что проехать туда можно лишь одной лесной дорогой, на санях, да и то в ночное время. Но и единственную лесную дорогу вражеские лыжники порой перерезают, так что надо держать ухо востро.

В общем, ситуация не очень оптимистическая, но рассуждать, естественно, не приходилось.

Выехали вечером, когда совсем стемнело. Повозочный Фокин, хмурый пожилой боец, сидел впереди на розвальнях по-турецки: боялся застудить ноги, подпорченные ревматизмом. Всю дорогу молчал, на вопросы Полуярова отвечал односложно: «да», «нет» — и был явно не в духе.

Причин радоваться у Фокина и не было. Что хорошего в том, что приходится на ночь глядя ехать прифронтовым незнакомым лесом, где, того и гляди, можно напороться на фашистов. Не будь проклятой войны, лежал бы Порфирий Фокин сейчас с бабой на печи и грел простуженные на торфоразработках ноги.

Фокин оказался опытным повозочным, умел обращаться с лошадью, и гнедой, малорослый, но упитанный конек, слушаясь малейшего движения вожжей, шел легкой спорой рысцой, потряхивая косматой гривой и поёкивая селезенкой.

Дорога лежала через низкорослый, реденький лес, весь запорошенный снегом. Порой деревья расступались, и путники выезжали на лесную тихую полянку, что было ни к чему — больше вероятности попасть на глаза гитлеровцам.

Было темно, но конек сам отыскивал наезженный путь, притрушенный недавно выпавшим снежком.

Ехали часа три и за всю дорогу не встретили ни одной живой души. Вокруг тишина, и даже не верилось, что едут они по самой передовой, где стоят друг против друга две настороженные, готовые к смертному бою армии. Лишь порой издалека доносились глухие взрывы: вероятно, наши «ночники» бомбили вражеские позиции.

За всю дорогу лишь раз слева между деревьев волчьим глазом мигнул огонек: не то фонарь, не то окошко. Фокин на всякий случай взял несколько правей: огонек мог быть и немецким.