Мужчины, рожденные в январе

Начальник вызвал секретаршу, наказал ей взять ключи от квартиры Константина Ивановича Лапова, бывшего бухгалтера коммунальной конторы, и проводить в квартиру приезжего человека.

Вышли на улицу. День пасмурный, тихий и волглый, как недосушенное белье, но холодный, и Шарабанов в стареньком, потертом зимнем пальто, из коротких рукавов которого торчали его длинные руки в вязаных деревенских варежках, разом почувствовал во всем теле какой-то зудящий, неприятный озноб.

Тучи, зацепившись за белые вершины крутогорбых сопок, висели так низко, что до них можно было добросить камень. И были тучи необычно синие, а эта синева, как розовая внутренность арбуза, обрамлялась режущей глаза белизной, — то ли налетом инея, то ли межзвездного холода, просачивающегося сквозь тучи к земле из великих далей бесконечности. Северные тучи были совсем непохожи на те, что в марте денно и нощно зависали над деревней Нила Егоровича, время от времени обсыпая поля мелкой дождевой пылью, пахнущей глинистой плесенью.

Диковинный Север! Диковинный поселок!

Дома, вроде кротов, зарылись в снег, и только трубы с металлическими или асбестовыми надставками, удерживаемые проволочными растяжками; подобно высоким антеннам, выстроились в длинные ряды, помечая сугробисты кривые улицы четкой цепью, будто палочки, старательно выведенные мальчишеской рукой на листе бумаги.

Море подступало к передним домам сине-зелеными нагромождениями многометрового льда, тускло поблескивающего в сыроватой пасмурности короткого северного дня.

Вначале секретарша вела Нила Егоровича по тропинке среди причудливых торосов, на которые гость посматривал с любопытством и страхом — чем черт не шутит, а ну как обвалится, лед все-таки! — затем свернули на ухабистую, разъезженную машинами дорогу, которая, как бы разрезая поселок надвое, повисла над самыми домами, утонувшими в снегу. Многометровая толща промороженного снега отзывалась скрипучим утробным звуком — снеговым эхом.

— У нас весны и в помине пока нет, хотя дни стали длиннее, — сказала маленькая полненькая секретарша, закованная в длинную кожаную армейскую шубу. — У вас-то, в деревне, поди, — она странно улыбнулась, с тихим обожанием посмотрела на Нила Егоровича, точно он зеленая весенняя ветка.

— Грачи прилетели, земля отошла, — продекламировал гость.

Прошли магазин с замороженными белыми витринами, двери которого то и дело, как бы истонченные морозной болезнью, скрипели. Затем миновали кинотеатр — гордость поселка, выстроенный год назад, напоминавший огромный бетонный кубик без окон. С афиш улыбались полногрудые, с обнаженными плечами, красноротые женщины. Мужчины на афишах были в шляпах, с черными усами и смотрели на женщин, на их бугристые прелести с ленивой сонливостью.

Улица в этой части поселка была расчищена. Снег образовал два высоких террикона, из которых детвора устроила горки.

За кинотеатром опять свернули на тропу и вышли почти на самую окраину поселка. Шарабанов по дороге приметил, что к входным дверям занесенных домов прорыты узкие туннели в снегу, а у входов в туннели лежат какие-то маленькие брезентовые рулончики. Зачем они? Потом Нил Егорович догадался, что этим брезентом на ночь закрывают входы.

— Бывает, так засыпает снежищем, что за день насилу откопаешься, — пояснила секретарша, заметив, с каким любопытством гость рассматривает туннели. — А у вас?

— Снега всю нонешнюю зиму почти не было. Ваш-то снег да к нам бы.

У длинного здания остановились (четыре трубы торчало, потому Шарабанов и понял, что дом длинный), вошли в свежий, туннель — снег под ногами еще не утоптан и стенки не обледенели, — подошли к дверям, обитым мешковиной, секретарша, медленно шевеля замерзшими, пальцами, отомкнула большой висячий замок, вошли в узкие сени, затем оказались в маленьком утепленном коридорчике, где пахло пылью и паутиной. Секретарша долго шарила по стене, наконец нашла выключатель. Когда зажегся свет, на стенах розово заблестел иней.

У двери стояла бочка с водой, рядом громоздились штабельком сухие колотые дрова, на лавке три пустых ведра, синий эмалированный ковш.

— Он мужик был хозяйственный, — сказала секретарша.

Комната Лапова небольшая, квадратная и чистая, ладная.

От печи исходило суховатое, приятное тепло, пахло древесной золой. На окне в старых эмалированных кастрюлях, обсыпанные розовыми звездочками, сочно зеленели два ваньки мокрых — любимый комнатный цветок на Дальнем Севере. Желтые полы устланы красной, с зелеными полосами по краям — «лампасами» широкой ковровой дорожкой. Такой обычно устилают лестницы и коридоры в солидных учреждениях. Кроме односпальной кровати, прикрытой серым солдатским шерстяным одеялом, двухтумбового письменного стола с протертым зеленым сукном, по всей вероятности, списанного какой-то конторой, трех самодельных, почему-то ярко-голубых табуреток, в комнате ничего не было. На стенах, обклеенных золотистыми обоями, делавших комнатку особенно светлой, остались следы книжных стеллажей, и потому казалось, что на стенах умышленно выжжены солнцем ровные прямоугольники.

Нил Егорович снял шапку, повесил бережно пальто, разулся, поставив заботливо в уголок серые, добротно подшитые валенки, и в одних толстых шерстяных носках на цыпочках, словно боялся разбудить кого-то, прошел к столу, сел на табуретку. Секретарша тоже разделась, долго цепляла воротником тяжелую шубу за крючок — петельки на шубе не было, потом села напротив Нила Егоровича и стала исходить томным теплом, как натопленная русская печь. В комнате запахло дорогими духами. Секретарша была еще молодая, с короткими и толстыми руками, добрым мягким лицом человека капризного и обидчивого.

Сидя на табуретке, женщина все время водила ладонями по кримпленовой юбке, как — бы гладила прущую из-под одежды тугость ляжек, а материя потрескивала, и секретарша хмурилась, вроде бы сердилась на синтетику.

— Нынешний год високосный, а потому люди мрут и мрут, как будто им больше делать нечего. — В голосе говорившей чувствовалась тихая, искренняя печаль сердобольной женщины. — Теперь свое здоровье больше богова блюсти надо.

— Он-то как же, долго болел?

Из Нила Егоровича медленно истекала стынь, которой он, как губка влагой, напитался за дорогу. Телу было приятно и благостно, а вот душа, вроде как птица, попавшая в силки, была не на месте.

— Осколок военный стал по телу двигаться. Врачи ловили, ловили, а когда поймали, то уж поздно было — поймали-то у самого сердца. — Секретарша отвернулась и торопливо вытерла влажные глаза платочком. Потом она посмотрела на гостя и поняла, что в своем стареньком суконном пальтишке, каких уж теперь не носят (такое когда-то, сразу после войны, носил и ее покойный отец), гость сильно продрог за в общем-то не длинную дорогу. Ей стало жалко его, и она предложила: — У Константина Ивановича в чулане хороший полушубок висит, почти новый, мало надеванный, так вы носите, а то промерзнете. На улице еще такая холодрыга!

— Он-то как же, не женился?

Секретаршу не то обидел этот вопрос, не то он ей был неприятен — ничего не ответила.

Помолчала немного, сказала:

— Со мной Константин Иванович культурно обходился, и я с ним.

Лицо у секретарши неожиданно порозовело, и она стыдливо потупила глаза.

В голове Шарабанова, как в заржавевших старых часах, заведенных с великим трудом, медленно, тяжело поскрипывая, стали раскручиваться колесики памяти.

— Жалостливый он был человек и справедливый, — врубился хриплым голосом Нил Егорович и крутнул так сильно маленькой седой головой, что клацнул зубами.

— Он, как и я, устал от Севера. В жизни всегда приходит такой момент, когда боишься жить дальше, а прошлое, как и настоящее, становится таким скучным. — Секретарша вздохнула, перестала поглаживать юбку, добавила: — Летом собирался насовсем уехать: пенсия подошла. Думал купить дом в средней полосе, где лес и речка, и жить потихоньку, чтобы не быть ни себе, ни другим обузой.