Концессия

Шли текстильщики, наборщики, водовозы, уборщики улиц, шли трамвайщики, бросив на улицах вагоны трамвая. Шли рабочие телефонных станций, шоферы и служащие муниципалитета. Шли швейники китайского и европейского платья.

И, наконец, крестьяне. Те самые крестьяне, с которыми так много разговаривал Чен. Пришли земледельцы подпекинских равнин со своих рисовых и пшеничных полей, пришли скотоводы Западных холмов...

И шли отряды красных пик. Невооруженные, они шли рядами, с красными лентами на рукавах курток. Впервые они вышли из своих пшеничных и гаоляновых трущоб.

Но впереди всех были студенты, направляя демонстрантов к посольскому кварталу, на его главную улицу, чтобы поняли японцы, англичане и американцы, что миновали времена покорности и рабства.

Американская конница расположилась за Стальными воротами на Легашен-стрит. Карабины и маузеры. Легкие пробковые шлемы на головах. Прошла рота японской пехоты, сипаи, английская пулеметная команда.

Сколько же их?

Даже у студентов невольное замешательство. Даже самые бесстрашные чувствуют волнение и нерешительность...

И группа студентов начала обходить Стальные ворота. Она могла увлечь всех.

— Не нужно обходить! Это — уступка! — кричит Чен.

В эту минуту замешательства выбежала из студенческих рядов девушка. Тонкая, с темносиними глазами, в черной юбке, в белой студенческой куртке.

Она схватила знамя, заколебавшееся перед посольским кварталом, вырвала его из рук знаменосца и побежала к воротам.

Разве можно было оставить ее одну?

Вся толпа рванулась за ней.

Ожидали ружейного залпа, пулеметного огня... Но люди уже перешагнули через порог, называемый страхом. Теперь они были господами над жизнью и смертью. Должно быть, поэтому американцы осадили коней, англичане и японцы опустили винтовки.

Чен видел, как девушка со знаменем почти проскочила между створками ворот, но удар кулаком в грудь отбросил ее. Она пошатнулась, знамя в руке ее дрожало. Ворота захлопнулись.

Тысячеголосый рев стоял над улицами, когда Чен подбежал к студентке. Он увидел темносиние глаза и нежный подбородок. Тонкие пальцы сжимали древко. На крышах башен показались китайские полицейские с пожарными шлангами.

Лакеи и предатели! Ряды демонстрантов дрогнули. Они не отступили перед американскими пулеметами, но перед пожарными шлангами своей полиции отступили. Одно — высокая святая смерть, другое — оскорбление.

Но дело в сущности было сделано. Империалисты и предатели увидели силу народа, и сам народ ощутил ее.

На обратном пути Чен шел рядом с девушкой. Ее имя Лю Пинь-ян. Она училась в английском колледже.

Разговаривали коротко, поглядывая друг на друга и улыбаясь.

— Вы ненавидите англичан?

— О, конечно!

— А как ваши родители?

— Ненавидят тоже, но отец служит в английской конторе.

— Вы живете дома?

— Нет, нет, конечно, нет.

— Я провожу вас до колледжа...

Шли по булыжной мостовой, потом свернули на немощеную улицу.

— Вы христианка?

— О, да! — синие глаза Лю блеснули. — Была христианкой, — прибавила она тихо.

— Долой христианство?

— Конечно!

Оба засмеялись.

Они вышли к английскому колледжу, двухэтажному зданию, занимавшему с садом целый квартал.

Попрощались и... стали встречаться часто.

Для встреч были уважительные причины. Демонстрация выливалась в бойкот, она захватывала все слои населения. По городу бегали рикши с плакатами: «Я не вожу японцев и англичан».

«Мы не торгуем с англичанами и японцами», — извивались ленты по торговым кварталам, поперек улиц, вдоль домов.

«Мы не разгружаем японских и английских пароходов».

Купцы сбывали за бесценок в Калган или какой-нибудь иной отдаленный город приобретенные ранее японские и английские товары.

Китайская прислуга покидала английские и японские семьи.

В ответ выползали английские броневики, отряды волонтеров с концессий маршировали по улицам.

Предатели из Гоминдана разгоняли демонстрации, полицейские вмешивались в толпы митингующих, поднимались дубинки, стреляли пистолеты. Каждый день можно было услышать о новых убийствах, но это не пугало, не усмиряло, а накаляло чувства.

Чен думал об отце. Иногда ему казалось, что они с отцом точно дерутся на поединке. Иногда ему казалось, что это именно отец посылает к нему полицейских и шпионов, потому что в эти дни шпики были постоянными посетителями студенческих комнат.

Возвращаясь после долгого отсутствия, Чен знал, что в его комнате или следы обыска или сам обыскивающий.

Обыскивающий рылся в книгах, пыхтел, морщил лоб и писал в тетрадке.

— Опять? — спрашивал Чен. — Вы же мне мешаете заниматься! В прошлый раз вы мне так всё перевернули, что целую неделю я ничего не понимал.

Шпик, одетый в шелковое китайское платье, с лицом благообразным и важным, поднимался от стопок книг.

— Я у вас в первый раз, в прошлый раз у вас был глупый человек. Что вы читаете, господин Чен?

— Все, что напечатано.

— Вот эти книги — чьи книги?

— Там же обозначены издательства и авторы. Ведь вы грамотный, посмотрите...

— Но кто их купил?

— У меня, господин шпик, нет агентов для того, чтобы следить по магазинам, кто какие книги покупает. У вас достаточно, следите сами.

Чен говорил сдержанно, но чувства в нем подымались все выше и выше и, наконец, он спрашивал:

— Вам не стыдно? Скажите, ведь вы китаец! Вы служите предателям.

Благообразное лицо шпика багровело. Он рявкал:

— С кем вы сегодня виделись?

Чен отвечал с презрением:

— Сегодня вижусь с вами. Уходите.

Тонкая фигура Чена выпрямлялась, непрощающими глазами он смотрел в лицо посетителю.

Шпик не мог более оставаться в комнате: ему нужно было либо уйти, либо арестовать. Арестовать здесь, в общежитии университета, он не мог: десятки людей уже стояли возле открытой двери в комнату и слушали его разговор с Ченом.

Десятки ненавидящих глаз смотрели на него. Шпик поднимал голову, но опускал глаза и уходил.

Иногда в университет заглядывала Лю. В дверь комнаты Чена она тихонько стучала пальцем. Так стучала только она, и Чен моментально вскакивал.

— Все-таки удача, — говорил Чен, — мы прожили еще один день на зло собакам и милитаристам.

Они смеялись. Как ни была трудна и опасна жизнь, она приносила счастье.

— Как поживает ваш банк? — спрашивал Чен.

— Ах, мой банк?!

Лю принимала деятельное участие в попытках открыть в Пекине отделение Шанхайского женского банка.

В самом деле, без этого банка нельзя было обойтись. Ведь женщина не имеет права владеть имуществом. Отец дочери, муж жене не могут оставить ни копейки, все равно после его смерти найдется сын или родственник, который вознегодует на то, что женщине завещано имущество, и немедленно по закону оттягает его.

Даже самостоятельно заработанные деньги нельзя женщине вложить в банк, потому что наступит момент, когда банкир не сможет преодолеть соблазна: ведь женщина не имеет права владеть деньгами! И он присвоит деньги себе.

Вот почему возник женский банк. Туда принимали вклады только от женщин, банком управляли только женщины.

Отделение банка необходимо открыть в Пекине!

— Дело с банком идет хорошо, — говорила Лю.

За последнюю неделю она посетила множество предприятий, где работают женщины.

Фабрика тканей и ковров. Страшная работа — всю жизнь ткать мельчайший узор. И притом один. Женщины здесь зарабатывают копейки.

Но из этих копеек можно несколько внести в банк, и тогда на душе будет спокойнее.

Спичечная фабрика, шелкопрядильная... Иные, узнав, что открывается отделение банка, преображались: теперь они будут иметь собственные деньги!

А что говорить про учительниц, стенографисток, служащих контор!

— Да, дело с банком замечательное, — соглашается Чен.

Его глаза сияют не меньше синих глаз Лю.

Не слишком ли далеко стоят стулья? Не удобнее ли разговаривать, когда сидишь ближе друг к другу?