Совершенно секретное дело о ките

Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.

«А помнишь?»

А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?

А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?

А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?

Иной «арктиксмен» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей страшными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:

— А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…

— А на маяке Дженретлен?

— Ну, братец…

— А тогда, в Ванкареме?!

— Да, было дело. Еще бы.

— А в Сирениковской тундре?

— Тебе повезло!

— Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?

— Еще бы!

Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.

«А помнишь?»

И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера, что впереди — все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь.

И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где — мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…

Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснял, что тебе надо делать, когда останешься жив, — прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное — пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит — к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…

— А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? — спросила Ноэ.

— А как же! — засмеялся Антоша. — Это разве забудешь! Вот уж было весело!

— Сначала-то не очень весело, — поправил Чернов, — зато потом отвели душу.

Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.

…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с Острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову — работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами, и так жили.

Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах не нашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.

«Американцы», — мелькнула у обоих мысль.

Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади, и не высовывался.

Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.

— Добрый день, — сказал он по-английски.

Ему по-английски вежливо ответили.

Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.

«А у меня кобура расстегнута, успею», — подумал он.

Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу, не приглашая гостей в дом.

Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский, случайно. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.

Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно не мытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.

И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.

«Боже, женщина!» — удивился Чернов.

Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.

«Буревестник!»

Чернов кашлянул, вышел, пригласил Машкина — так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.

Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру Острова и несказанно были рады встрече.

— Мы думали, вы американцы, — сказал Антоша.

— Это мы думали, что вы американцы, — сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.

Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить её и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.

Вспоминая, Чернов изображал все в лицах: и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников, — Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.

Но главное, эти лыжники и явились тем самым чудом, на которое уповали двое полуголодных изможденных отшельников. Попробуй после этого не верить в что-то ирреальное или хотя бы в стечение обстоятельств.

…Долго продолжался вечер воспоминаний, пока не были брошены на пол спальные мешки.

Нанук и Ноэ пошли к себе, а Машкин с гостями отправился в гараж, оттуда на вездеходе они спустились на лед посадочной полосы, забрали груз новоприбывших и доставили его к дому.

— Все! — плюхнулся Машкин на койку. — Будем спать до победного конца!

Гости устраивались на полу в спальных мешках. Первым мгновенно захрапел Игнатьич.

«Вот нервы-то у кого в полном порядке», — успел сквозь дремоту заметить Машкин.

…И наконец наступил долгожданный момент, когда Глория сказала Варфоломею:

— Уже поздно… я, наверное, не пойду домой.

— Что ты, что ты… конечно, — засуетился Варя, — оставайся здесь, я тебе постелю.

Перед этим, рано вечером, грустный Варя решил поужинать и посидеть в одиночестве, и его потянуло в ресторан, где он встретился с Черновым. Грустил он о Чернове, который давно улетел и так понравился Варфоломею.

«А что, если действительно податься на Остров», — думал он, решительно уничтожая вторую порцию азу.

И тут, как и в первое посещение ресторана, он увидел за тем же столиком Глорию и очень обрадовался неожиданной встрече. Она улыбнулась, позвала его, и он незамедлительно пересел к ней.

— Что слышно о Ване? — спросила она. (Наивная, она думала, что у Чернова будет время информировать случайного встречного, Варю, о своих делах.)

— Ничего, мы не договаривались писать.

— А я думала, он твой приятель.

— Да, он приглашал меня к себе, и я к нему поеду, — сомнений у Вари уже не было.