В бесконечном ожидании

— Думает, да. Мое дело.

Страшная у Лешки Дудаша дума: утопить собрался он жену… Нет больше колебаний: живет она втихую с Вадивасом, и позору положить надо конец.

Украдисто на негремучем и быстроходном своем катерке выскочил из-за острова Андриян Шитов, егерь, и катит наперехват Лешке. Дал отмашку рукой, остановиться просит. Нехотя заглушил Лешка мотор, а течение только того и поджидало: развернуло суденышко боком, назад поперло.

— Здорово, Алексей, — кричит Шитов издали.

— Брось, шибко вежливым становишься. Говори дело.

— Калач заказником объявлен. Знаешь?

— Ну?

— А говорят, вчера ты сетки там раскидывал.

— Говорят, кур доят, пошли — сисек не нашли. Ты поймай, а потом…

— Поймаю, дай срок.

— Надоело трепотню слушать.

— Поди, и теперь сетки-то с собой?

— Обыщи. Все у тебя?

— На сегодня все.

— Ну и мотай своей дорогой, нечего было останавливать.

В другой раз за такие вот недоказанные подозрения Лешка оборвал бы обидчика на первом же слове и, не дав ему опомниться, газанул бы да и ушел по своим делам.

Сегодня — тянул волынку, препирался нехотя, без сердца… Аж самому противно.

Знает Лешка, где сетки раскинуть и на какой глубине; известны ему ямины, где от разрыва одной только шашки подымутся брюхом вверх с десяток оглоушенных сомов. И концы упрятывать умеет Дудаш. Ни разу пока не подвели его острые на дальность глаза. Под носом у расторопных егерских катерков на осевшей под тяжестью улова лодке провозил Лешка добычу на городской рынок, брал чистоганом полста, а то и добрую сотню рублей в раз. Оттого и не идет Лешка на стройку, хотя, зная сметливую его голову и золотые руки, давно обхаживает его разными посулами бригадир плотницкой артели Семен Воробьев. Держится Лешка у пристани, где двойной калым: пришла баржа — пришел и заработок, а нет грузов — и того лучше: руки развязаны, дуй к островам, наживайся.

Только не о том ведь думается сейчас, не о том!

Просчитался с выбором жены — вот в чем закавыка! И как это он, считавший себя осмотрительным, неглупым, дал маху?

И красивей, и осанистей ее, конечно же, встречались — в кинотеатрах, на пляжах, когда оказывался в городе. Но Лешка каким-то особым чутьем понимал сразу: те — для других, и смотрел на них без волнения и без зависти. А ее увидал — подобралось все, похолодело в груди. И сразу же пришло решительное, без заминки: «Эта. Только она… больше никого не надо».

После концерта, когда агитбригадцы рассаживались на сосновых скамейках в кузове двухтонки, Лешка сжал ей запястье, попридержал у клубной стены. «Скажи, чья и где работаешь?» — «О господи, некогда, а тут еще всякие… В колхозе «Луч», кассиром». — «Не обманываешь?» — «Есть когда обманывать… Отпустите. Слышите сигналы машины, меня кличут», — и вырывается. Светлые волосы выбились из-под косынки, рассыпались. Хотелось Лешке потрогать эти волосы на ощупь, думалось почему-то, что пахнут они цветущим по суходолу клевером.

В ту ночь Лешка первый раз не пошел на танцы; лежа в постели, сочинял долгий с Линой разговор; были в том разговоре такие задушевные, такие непривычные слова, каких, казалось, раньше Лешка и не знал, вслух никому не говорил, да и теперь постыдился бы сказать любой девушке.

А вот ей — не постыдился. Наутро, не сказав отцу-матери ни слова, подался в райцентр. Всю дорогу сомневался: «Обманула, поди, зараза. Девки — народ ненадежный». Разыскал контору колхоза «Луч», зашел. В крохотном кабинетишке за высокой перегородкой увидел ее… Склонилась над журналом, водит карандашом по строчкам, сверяет что-то. Выждал, когда народу не осталось, подошел, кашлянул натужно. Не поднимая головы, она спросила: «Что вам нужно, товарищ?» И он, робея, но не спуская с нее глаз, высказал ей все…

От Жуковки до Кудеяра девятнадцать километров. Лешка еле уломал отца раскошелиться на мотоцикл. В пыльную бурю, в слякоть оседлывал после работы своего стального коня — и ехал.

Если бы знать, ради кого ездил…

Подобрав к животу сургучно-красные ноги, втихую, без крика носится над ними некрупная волжская чайка, рыскает из стороны в сторону головой, надеется на случайную с лодки поживу. Не поленился Лешка — выхватил из ящика белую тряпку, швырнул за борт; тряпка еще воды не коснулась, а чайка цап ее клювом, но раскусила подвох, зыркнула в Лешку глазом да как вскрикнет, неприятно так, трескуче.

— Не по зубам, голубка?.. Так тебе, твари ненажорной, и надо, — шепчет Лешка, провожая глазами чайкин полет.

Легко играя белыми крыльями, набрала птица высоту и опять вертится над лодкой, отставать не собирается.

Лина по-прежнему дремлет. Или спит. Или притворяется, что спит. На это она мастерица — притворяться. Хитри не хитри — теперь уж не нахитришься…

Пол-лета гонял в районное село мотоцикл, и казалось, не зря гонял, Лина однажды сама предлагает: давай, мол, к твоим родителям съездим, познакомиться не мешало бы. Лешка предупредил отца-мать, чтоб подготовились как надо, а сам и крылья мотоцикла и бензиновый бачок, а особо заднее сиденье, где ей сидеть, протер одеколоном, целый флакон истратил! Вез ее домой, выбирая дорогу поровнее, боясь лишний раз тряхнуть.

Мать превзошла себя: тарелки, миски с едой загромоздили весь стол. Выпили. Женщины очень скоро нашли общий язык, разговорились. Отец хлопал желтыми коршунячьими глазами, приглядывался. При удобном случае подмигнул сыну: выйдем-ка, парень, в сени. И там припер его к стене, горячо зашептал в самое лицо: «Вот это девка! Вот это куш! — и так сдавил Лешкины плечи, словно бы невеста предназначалась ему, отцу, но никак не Лешке. — Обходительная, из себя видная и, считай, бухгалдер, не нам с тобой, голым пешкам, чета… Если упустишь, смотр-ри у меня». И подтянул к Лешкину носу увесистый кулак. «Да я… да я, тять… — То был не всегдашний страх перед беспощадной отцовской трепкой, нет! Волнение отца передалось невольно Лешке, и говорил он сбивчиво, то и дело запинаясь: — Я, тять, кутенком у ее ног буду ластиться, а своего добьюсь». — «Дур-рак! — отец даже сплюнул с досады. — Запомни: распустишь нюни — в минуту отошьет, прогонит… Ты мужик! Нахрапом, хитростью, силой или чем другим — бери ее, бери скорее, не зевай». — «Я понял, тять, все понял… Сумею, вот увидишь».

И на другой же день помчался в Кудеяр со всеми плотницкими причиндалами — перекошенную, по земле волочащуюся невестину калитку подновить. (Изба Лине осталась от матери, умершей прошлым летом.) Нарочно подгадал такое время, когда Лина была на работе. Шуршал ли рубанком, доску к доске подгоняя, смазывал ли солидолом петли, а думал об одном: как, должно быть, обрадуется она. К вечеру показалась в проулке Лина, перемену заметила еще издали, заулыбалась, прибавила шагу. Легонько толкнула калитку от себя — калитка бесшумно провалилась внутрь двора, так же бесшумно вернулась назад и с мягким шорохом притерлась к косяку. Тихо посмеиваясь, Лина толкнула калитку еще раз и еще. Потом подошла к Лешке и поцеловала его — не родственно, в висок там или в щеку, а в самые что ни на есть губы. «Подожди, я еще не то сделаю», — пообещал Лешка, и с каждым новым его приездом то голубели в цвет весеннего неба оконные наличники, то появлялась новая подставка под цветы, то полочка для посуды или плечики — одежду вешать.

Однажды солнечным летним днем отмечал Кудеярский район свой трудовой праздник. Нарядно одетый люд густо усыпал просторную в дубняке поляну; на деревянном возвышении, сбитом на скорую руку, с песнями, с танцами щеголяла друг перед дружкой молодежь из окрестных хуторов и сел. В тени дубов там и тут торговали вином, сластями, пивом. С каждым часом веселых подгулявших компаний становилось все больше, и вскоре по всей поляне слышны были гармошки да песни.

Лина с Лешкой нимало не уступали другим: тоже пили вино, тоже качались на качелях. То и дело ловил Лешка на своем лице ее пытливые взгляды, а чаще заставал ее в задумчивости. Несколько раз он пытался вовлечь ее в разговор — и ничего не достиг, грозился тоже молчать — она лишь посмеивалась, пытался поцеловать — выскальзывала из рук, убегала.