Орлиная степь

— Но правильно ли задумано это дело?

— Правильно! — горячо воскликнула Хмельно. — Вот вы поднимете целину и тогда увидите, как здесь будет…

— Почему же здесь так шумят?

— С целиной не хотят разлучаться. Старая любовь!

— Но пастбищ-то в самом деле остается мало?

— Ерунда! Кого вы слушаете? — Хмельно даже загорячилась немного. — Лебяженцев, которые привыкли вот к этим раздольям? Или Иман-бая и Бейсена, которым, может быть, все еще снится кочевая жизнь? По их представлениям, пастбищ останется действительно мало, а на самом деле за глаза хватит. Надо только навести порядок на этих пастбищах. А вот сенокосные угодья — те да, все пойдут под плуг! Но не думайте, что это страшно. Ничуть! — Она вдруг ударила каблуком сапога в землю, да так, что комья полетели за несколько шагов вперед. — Я вот покажу этим крикунам! Разора-ались! Попомните мое слово: поплачут они, поорут, а осенью скажут нам спасибо.

Галину Хмельно, видимо, не на шутку встревожили разочарования и сомнения Вагрянова — она даже раскраснелась, стараясь разбить их до конца: ей, вероятно, дорог был тот Багрянов, который сегодня шел первой бороздой, разрыхляя в руках поднятую плугом землю… Она еще раз ударила каблуком о землю и крикнула сквозь зубы:

— У-у, бисовы диты! Крикуны!

Слушая Хмельно, Леонид невольно вспоминал то утро, когда она, зайдя к Светлане, рассматривала на ней платье и распевала на все лады о модах. «Вот тебе и модница! — подумал он теперь о Хмелько с тем же неожиданным удовольствием, с каким думал о ней недавно в степи, в памятный день знакомства с целиной. — Гляди, какая… даже разгорячилась! Эта даст бой!» Но если он тогда не придал никакого значения своему удовольствию, то теперь оно, это удовольствие, вдруг насторожило его. «А вообще-то что же тут особенного? Агроном есть агроном! — поспешил охладить он свое странное удивление. — Агроному положено быть таким! Здесь вислоухим не место!» Но он не мог не почувствовать собственной невольной хитрости. В те минуты, когда Хмелько увлеченно говорила о деле и ударяла ногой о землю, она нравилась ему уже не как агроном, а просто как девушка… Вместе с тем Леонид не мог не испытывать благодарности к Хмелько за то, что она, отдавая весь жар своей души, старалась рассеять его тревоги. «Хорошо все же, что она здесь агрономом! — подумал Леонид, ковыряя носком сапога землю. — Дело знает, да и девка — огонек! С ней как-то легко, просто чудо…»

Хмелько вдруг тронула его за локоть и крикнула;

— Смотрите, смотрите!

Не поняв второпях, куда смотреть, Леонид начал вертеться, оглядываясь по сторонам, и тогда она, схватив его под руку и, вероятно, в безотчетном порыве прижимаясь к ней, сказала со смехом:

— Да вон, чудак, гуси!

Огромная стая гусей, поднимаясь с озера и выстраиваясь для полета, гоготала на всю степь…

Часа два, они носились на мотоцикле по влажной, обдуваемой ветром- степи: осмотрели границы бригадного массива да заодно побывали — ради знакомства — на соседних полевых станах целинников, в том числе у Виктора Громова, который обосновался на голом месте, километрах в пяти на запад от Заячьего колка. Везде сегодня, точно по сговору, началась работа, и, конечно, тоже не гладко: одни все еще мучились, пытаясь дисковать землю, другие рстревоженно метались вокруг тракторов и плугов, устраняя разные неполадки. Посмотрев, как идет дело у соседей, поговорив с ними, Леонид убедился, что разные неполадки подрядцу всех и нет ничего страшного в том, что они начались в первые, священные минуты работы на целине. Эта поездка окончательно успокоила его и вернула ему то состояние, какое он испытал, шагая первой бороздой.

Вместе с тем эта поездка внесла и что-то новое в его отношение к Хмельно. К тому удивлению, какое он с удовольствием испытывал сегодня перед ней, когда она говорила о деле, все чаще и чаще примешивалось бездумное любование ею как редкостной девушкой. В одном случае он любовался ее поразительным умением с необычайной лёгкостью заводить знакомства и всем немедленно нравиться своей простотой и неистощимой веселостью; в другом случае — смелостью в решении различных вопросов, поставленных жизнью; в третьем — ее бесстрашной ездой на мотоцикле, презрением к опасности; и во многих других случаях — ее счастливым, певучим голосом, ласково-озорной улыбкой и знойной, сияющей, зовущей морской синью глаз… В те секунды, когда Леонид ловил себя на этом, ему становилось нестерпимо стыдно, будто он вдруг осознавал, что нечаянно стал вором, и тогда он, словно защищая что-то святое в себе, готов был нагрубить Хмелько. Но такое безотчетное сопротивление ее очарованию почему-то неизменно и незаметно сменялось еще большим, чем прежде, любованием удивительной казачкой.

На пригорке они остановились, чтобы осмотреть куртинки карагайника, — низенький, но необычайно крепко сидящий в земле кустарничек был очень опасен для плуга. Вокруг лежала изрытая сусликами, засоренная бурьяном целина.

— Крепкое место! — покачав головой, сказал Леонид.

— Хлебнете здесь горя, хлебнете! — очень весело, задоря Леонида, подтвердила Хмелько и, приплясывая, прошла между кустами карагайника.

Вероятно, она и знать-то не хотела ничего плохого на свете. До этого дня она каждому встречному всем своим видом говорила, что ей легко, приятно и весело жить; теперь она добавляла, что ей, кроме того, жить стало бесконечно радостно. Стая гусей, которая поднялась с Лебединого озера, точно унесла с собой все остаточки ее мельчайших тревог. В тот самый чудесный момент, когда она, спохватившись, увидала, что прижимается к руке Леонида, и поняла, что он терпит это и не отстраняется, она как бы зажила совсем новой жизнью, заполненной одной только надеждой на счастье.

— Ой, взревете здесь! У-ужас! — обернувшись, закричала она счастливым голосом, и, оттого что встала против солнца, белозубое и синеглазое лицо ее засияло ослепительной улыбкой.

Не надо бы Леониду смотреть на нее в эти секунды, ой, не надо бы! Но он не знал еще, как опасно любоваться женщиной, которая живет даже не счастьем, а только надеждой на счастье. Он взглянул на Хмельно, освещенную солнцем, и вдруг что-то странно дрогнуло в нем, какое-то тревожное чувство пронзило и ожгло его всего, до последней кровинки, и некоторое время, точно в веселом опьянении, он не мог оторвать от нее лихорадочного взгляда.

Трезвел он медленно, весь сгорая со стыда.

— Чему же вы рады? — крикнул он грубовато.

— Всему на свете! — долетело в ответ. Хмельно тут же двинулась было дальше, но тотчас же впереди, за кустами карагайника, почти одновременно поднялись, тяжело хлопая рыжими крыльями, орел и орлица. Они медленно отлетели недалеко в сторону и вновь опустились на землю, прискакивая по ковылю. Хмельно повернула обратно и, встретясь с Леонидом, забавно щурясь, заговорила приглушенно, но восторженно:

— Здесь у них гнездо, да? Вот посмотреть бы! С нестерпимым чувством стыда и в полной растерянности Леонид вынужден был признаться себе, что отныне Хмельно нравится ему неотвратимо и тревожно. Теперь ему тем более хотелось быть жестоким с нею, и он, криво усмехаясь, заговорил иронически:

— Удивительны вы сегодня, просто чудо!

— Чем же именно? — весело насторожась, спросила Хмелько.

— Без всякой видимой причины счастливы.

— Ой, что вы! — воскликнула она. и засмеялась влюбленным смехом. — Я ведь уже говорила вам: я только жду свое счастье!

Леонид вспомнил первый разговор с Хмелько в степи и невольно повторил вопрос, который задавал ей тогда:

— Ну, а что же, в самом деле, будет с вами, когда вы дождетесь своего счастья?

— Вы это можете легко узнать, — быстро ответила Хмелько.

— Я? Каким же образом?

Леонид произнес это в каком-то минутном бездумье, но тут же спохватился и понял, что Хмелько давно уже любит его и что теперь, не заметив этого раньше, позволив ей любить себя, он был в тяжком ответе за ее страстное ожидание счастья.