Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Но еще более полезными эти встречи были для поддержания духа здорового соперничества среди хранителей и исполнителей старинных танцев, сказаний, в традиционных спортивных состязаниях.

После этого я время от времени видел Нутетеина, пока не уехал учиться в Ленинград.

Нутетеин оставался, как и все знаменитые певцы и танцоры Берингова пролива, морским охотником. Это был источник его существования. Кстати, он был далеко не одинок в этом. Продолжал охотиться и его вечный соперник и друг, мой дальний родич Атык из Улака.

Однако в те времена, когда я работал в газете и был уже автором первых книг, главным направлением всякой художественной жизни было ускоренное движение вперед. Заключалось оно в том, чтобы в кратчайший срок освоить современные и передовые музыкальные инструменты: гармонь, баян, гитару, мандолину и балалайку, а если крупно повезет, то и пианино! Эти современные инструменты должны были мало-помалу вытеснить древний бубен, изделие из гнутого на пару дерева и кожи особо выделанного моржового желудка. Но не это было главным в негативном отношении к бубну, главным было его шаманское происхождение. Ведь шаманский бубен и тот, что сопровождал не только обычные, но и новые песни и танцы о пятилетке, новом магазине, о Красной Армии, были совершенно одинаковыми, и это рождало путаницу в идеологической борьбе.

Кроме того, древние песни с их загадочными, часто непонятными словами казались подозрительными. Даже танцы и песни, прославлявшие приезжих продавцов пушной фактории, плотников и штукатуров, летчиков и милиционеров не убедили сторонников повой культурной революции в способности древнего чукотского и эскимосского искусства отражать современную жизнь.

И все же бубен жил. Время от времени он появлялся как нежелательный архаический элемент во время традиционных празднеств: Спуска Байдар перед весенней морской охотой и других. Звучал он тихо, тайком, в летние светлые вечера в новеньких рубленых избушках, которые в на чале пятидесятых и шестидесятых годах заменили в прибрежных селениях яранги.

На ту пору приходится и драматическое переселение нуукэнских эскимосов в исконно чукотское селение Нунэкмун, у створа залива Лаврентия.

Идея эта родилась в Магаданском облисполкоме, не без участия того самого Ивана Петровича Кистяковского, который сегодня пил чай в кабинете начальника Лаврентьевского аэропорта.

Довод был такой: яранги нуукэнских эскимосов расположены на крутом берегу, рельеф очень неудобен для строительства, новенькие рубленые избы просто не будут смотреться на фоне скальных нагромождений и птичьего базара. Значит, не будет ласкающих начальственный глаз ровных рядов домиков; кроме того, Берингов пролив никогда не бывает спокоен, и подходы к селу изобилуют не нанесенными ни в какие лоции и карты подводными рифами. Как же здесь выгружать стройматериалы?

Однако сами эскимосы любили свой Нуукэн и даже гордились вбитыми в камень жилищами, которые не мог сорвать никакой самый сильный ураганный ветер. Все входы в жилища были обращены на Берингов пролив, и с самого рождения эскимос видел морской простор, слившиеся вдали острова Диомида и синеющий на горизонте мыс Принца Уэльского, американский материк. Над водой, начиная с середины мая и до самой осени, когда горло пролива забивали ледовые поля, летели нескончаемые стаи птиц, в волнах сверкали китовые фонтаны, белели спины белуг, рычали моржовые стада. Среди нуукэнцев были такие меткие стрелки, которые с порога своего жилища могли подстрелить вынырнувшую нерпу или лахтака. Зимой нуукэнцы уходили на дрейфующий лед преследовать белого медведя и редко возвращались с пустыми руками.

В Нуукэне часто гостили китобои, торговцы, исследователи, военные русские моряки, которые в 1910 году установили высокий деревянный крест в честь подвига Семена Дежнева, первым прошедшим Беринговым проливом. Многие эскимосы кроме своего родного и чукотского языка неплохо знали русский и английский.

Нуукэнцы жили открыто. Зимой путешествовали на собачьих упряжках и делали обязательную остановку в нашем гостеприимном селе. А иные эскимосы даже начали приторговывать, благо жили они на самой выгодной точке пересечения торговых интересов двух материков.

В детстве и любил приезжать в Нуукэн к родичам по своей материнской линии. Здесь всегда была неплохая охота, нуукэнцы делились с голодающими улакцами добычей, когда сильные морозы закрывали разводья у берегов нашего селения.

Нуукэнцы, кроме того, славились своими песнями, искусными резчиками по моржовой кости, красивыми девушками. Большинство мужчин нашего Улака было женато на нуукэнских женщинах, оттуда родом была и моя тетка, жена дяди Кмоля.

И вот настало для нуукэнцев тяжкое время. В те годы решение облисполкома было равносильно безоговорочному приказу. Обсуждению оно не подлежало, а неповиновение рассматривалось как чуть ли не антисоветское выступление.

Робкие попытки доказать, что таким образом будет разрушен уникальный этнический мост из Азии в Америку, единство племени, его языка, история — все эти доводы отметались, как противоречащие главной идее — переводу эскимосов из первобытного состояния прямо в социализм, в социалистический образ жизни, из дымных, выбитых в каменной скале нынлю в светлые, с застекленными окнами рубленые избы.

Нунэкмун располагался в нескольких километрах морем от районного центра. Тамошние жители тоже не прочь были бы шагнуть из своих первобытных яранг в избушки социализма, но им велено было подождать, проявить интернациональную солидарность, оставаться в ярангах, и отдать выстроенные домики братьям-эскимосам из Нуукэна.

Но в первую же субботу после переселения, в день продажи спиртного, в Нунэкмуне произошли кровавые драки между чукчами и эскимосами. А в следующую — уже раздались и выстрелы.

В местном клубе чуть ли не каждый день стали крутить кинофильм «Далекая невеста», из райцентра то и дело приезжали агитаторы — проводить беседы об интернациональной дружбе, о происках врагов социализма, разжигающих национальную рознь.

Отрезвевшие нуукэнцы и нунэкмунцы соглашались, что враждовать между собой не годится, даже публично братались и клялись в вечной дружбе, но… до следующей субботы… А в субботу все повторялось сначала…

В Нунэкмун зачастила милиция.

Некоторые нуукэнцы стали перебираться к своим дальним родственникам в Улак, бухту Провидения, в Лорино и даже в райцентр, становясь грузчиками, подносчиками угля, разного рода уборщиками.

В те годы в Лаврентия заведующим отделом культуры работал Базик Магометович Добриев, только что окончивший культпросветучилище.

Когда-то мы с ним жили в одном интернате и учились в одном классе. Базик Магометович был младшим в большой семье ингуша Магомета Добриева, в молодости подавшегося было в Америку на поиски счастья. Но в Америке он не прижился, перебрался на Чукотку и обосновался здесь, в Нуукэне, женившись на местной красавице.

Он зажил в яранге как заправский эскимос, а когда на Чукотку пришла Советская власть и здесь, в заливе Лаврентия, построили культурную базу, Магомет начал работать в этом удивительном учреждении, где было все — и больница, и интернат, и радиостанция, и пекарня, и прачечная… Магомет был мастером на все руки — умел печь хлеб, каюрить, стирать белье, торговать… О нем даже написал Тихон Семушкин в книге «Чукотка». Базик Магометович родился как раз в пору строительства культурной базы и получил имя в честь этого учреждения.

Молодой Добриев понял, что эскимосы Нуукэна попали в беду. Он предлагал переселить их в другое место, в бухту Пинакуль, где они могли бы жить все вместе, без чуждого окружения, заниматься своим исконным делом — охотой на морского зверя. Но в области почему-то не хотели признавать, что переселение нуукэнских эскимосов — грубейшая ошибка. Единственное, что там делали, — так это не препятствовали теперь переезду нуукэнцев в другие села.

Тогда Базик Магометович решил спасти хотя часть той древней культуры, которую еще сохраняли лишенные исконной среды обитания эскимосы, их песни и танцы.