Ворчливая моя совесть

— Послушай, Вера… Давай вернемся к нашему давнему спору-разговору. Только давай поменяемся местами.

— Поменяемся местами?

— Да! Откровенно говоря, возражая тебе, я ведь почти всегда в душе с тобой соглашаюсь. Мне тоже хотелось бы оставить нашу планету в ее если не первозданном, то хотя бы в нынешнем обличье. Холодок по коже, ей-богу! Как представлю… Это ж безмерная ответственность! Но почему я говорю только о себе? О нас нужно говорить. Все мы, мои товарищи, мои коллеги, мои союзники — если конкретно, например, Бронников, если неконкретно — хотя бы тот юноша, который тебе насчет третьего измерения сказал… Все мы не без некоторого священного ужаса меняем лик земли. Кстати, и четвертое измерение наших рук дело, глубина то есть. Главным образом, мы вглубь рвемся, туда, к литосфере, к коралловым рифам минувшего! Мороз по коже! Да, да! Но… Уж эти мне набившие оскомину «но»… Понимаешь? У меня на родине, по маленькой улочке, по улице Гоголя, по сей день ездит на трехколесном велосипеде дядя Стах — ему уже далеко за тридцать… Ну, больной человек, несчастный человек… Отталкивается ногами от земли и катит, катит… Ветер отдувает ему за плечо длинную седую бороду. А рядом, Вера, совсем рядом — шоссе. И стоит щит со стрелками: «В Киев!», «В Москву!»… И мчатся, Вера, машины. День и ночь! Тяжелые, быстрые… Осмысленное, могучее движение, понимаешь?

Помолчали. Отпили по глотку чая. Она усмехнулась:

— Сказал — давай поменяемся местами… Что ж не поменялся?

Он тоже рассмеялся. Не без смущения.

— Ты что же, думаешь — я не понимаю твоей жизненной позиции, — произнесла она, доливая стаканы, — и я понимаю, и мои союзники понимают. Да, человечество не может… И не хочет… Чтобы на трехколесном велосипеде. И борода чтобы седая… Нет! Но… Опять это набившее оскомину «но»! Все дело в людях, Дмитрий Алексеевич, в том, какие люди лик земли меняют. Одни меняют, другие — уродуют! У Толстого, в «Воскресении», помнишь? Симонсон!.. Он только резиновую обувь носил. Ведь для производства кожаной нужно убивать животных!

Пауза.

— Ну, что касается резиновых сапог…

Чай наскучил. Плавание подходило к концу. Она предложила выйти на палубу. Бондарь послушно взгромоздил на голову свой новый треух. Вышли. Капелькой росы — а может быть, крови? — скользил по светлому лезвию реки «Маленький Ташкент». Встречались иногда белые, похожие на плывущих лебедей осколки льдин. Положив руки на штурвальное колесо, задумался о чем-то Писима Харичи. Казалось, сама река несет кораблик, ан нет — Писима Харичи, шкипер, вел его, минуя коварные отмели и перекаты.

— Ой, что это?! — вскрикнула вдруг Вера. — Смотри! — В небе — над рекой, над плоскими безлесыми берегами — задвигались, заполыхали разноцветные бледно светящиеся ленты. Изгибались, закручивались, переливаясь всеми оттенками, розовыми, зелеными, немыслимыми.

— Северное сияние, — восхищенно прошептал Бондарь.

— Но ведь летом северного сияния не бывает! — вскричала Няруй. Отсветы небесного огня пробегали по ее взволнованному лицу. — Не бывает!

Видение медленно истаяло, погасло. Словно улыбка, скользнувшая по прекрасному лицу. Подаренная им улыбка.

— Когда мы говорим: нужно беречь природу, — задумчиво прозвучал голос Бондаря, — то понимать это следует: беречь для себя. Не для самой же природы. В конце концов, научились же мы и продолжаем учиться разумному ведению своего сельского хозяйства, природы, так сказать, прирученной. Верно? Предпочитаем в качестве производителей быков-трехлеток, например, — вздохнул он, — опыт подтверждает, что это эффективней. Я верно говорю?

Она молчала.

— Мы не считаемся с тем, как к этому относятся сами олени, так? И если, по аналогии… В наших отношениях с природой дикой мы тоже должны…

— Ой нет! — перебила она. — Ой нет, Бондарь! Что-то не так все… Не так…

— А как же? — тихо спросил он и посмотрел в бледное пустое небо.

Она пожала плечами.

«Да, что-то не так, — подавив вздох, подумал и Бондарь, — одним разумом, одной целесообразностью не обойдешься. Очевидно, отношение к природе — категория нравственная, область души это. Но что поделаешь, людям кроме северного сияния необходимы и нефть, и мясо… и… и…»

— Твой заместитель, — нарушил он затянувшееся молчание, — обмолвился, что во время перегона с пастбищ на забойный пункт олени много теряют в весе.

— Да, теряют, — посмотрела она с недоумением.

— Я видел, гонят и мимо Базового. А что, если создать один из таких пунктов прямо у нас, в поселке? Добрых полтораста километров долой со счетов. Так? И совхозу прибыль, и нефтяники с мясом, и…

Она не засмеялась.

— Что ж, стоит подумать, — и вздохнула.

Приблизились черные пирамиды угля у берега Подбазы. Раскачивались мачты антенн. Пристали. Немедленно появился комендант Бояршинов.

— Дмитрий Алексеевич, с добрым утром! Цемент для подшефных готов! Товарищ Няруй, подпишите ведомость, вот чернильный карандаш.

Отклеившись от штурвального колеса, показался из рубки Писима Харичи, быстро, вразвалку подошел, протянул несколько машинописных страничек:

— Это от Арти. Велел, — и тут же отошел, захлопотал у бочек с дизтопливом.

Бондарь с растерянным смехом перелистал странички гороскопа. Сунул их в карман и, перепрыгнув через невысокий борт на причал, направился к общежитию.

— Дмитрий Алексеевич! — догнал его Бояршинов. — Хоть вы ей растолкуйте! Ведь задаром отдаем, по-шефски, а она… Промок, говорит, затвердел, не возьму…

— Бронников еще спит?

— Ха-ха! Уже часа четыре, как отбыл! На Сто семнадцатую! Да, вы же ничего не знаете! Там опять… Пузыри эти! Клянусь!

— Вертолет есть? — вырвалось у Бондаря.

— Только что сел. Миша. Фаизовский. Балок на подвеске притащил. На Сто семнадцатую он, правда, не собирался…

…Уже в вертолете Бондарь почти со стоном вспомнил, что не простился с Няруй. Бестолково получилось, нелепо. Слова не сказал, ушел… Ах, черт! Глянул в иллюминатор — внизу, на чуть морщинистой, серебристой поверхности реки, крохотным семечком подсолнуха чернел «Маленький Ташкент». Это он отсюда, сверху, застывшим кажется, а там… Белопенными усами вскипают у носа буруны, быстро уплывают назад и тают за кормой ледяные лебеди, и встречный ветер ерошит черные волосы Няруй.

— До свидания! До свидания! — повторял Бондарь, вжимаясь лицом в чуть вогнутое стекло иллюминатора.

Уже много позже он вспомнил о подарке Арти, вытащил смятые странички с гороскопом. «Ну-ка, что там по поводу декабря говорится?»

Бондарь расхохотался. А что? В чем-то сходится. Для руководящей должности Бронников и в самом деле пригоден. «Ну-ка, а по моему адресу?..»

Бондарь улыбался. Смотрел в светлый круг иллюминатора. Думал. Жизнь идет. Идет… Свернул странички гороскопа, сунул их в папку с бронниковскими бумагами. «Надо будет, — решил он с улыбкой, — передать этот гороскоп в отдел кадров. Пусть руководствуются им при оформлении на работу…»

Если хочешь, чтобы утро было солнечным, — не слишком плотно задергивай перед сном шторы. Поскольку Фомичев вчера ночью вовсе шторок на окне своей каюты не задернул, то разбудило его солнце. И радио. Оно гремело откуда-то сверху, с верхушки мачты, должно быть. Иноязычная песня, заморский залихватский джаз оглашали просторы Иртыша и безлюдные дикие берега. Ярко-алые, недавно окрашенные — навигация только началась, — покачивались на воде бакены. Чувствовалось — у реки есть хозяева. Фомичев достал из рюкзака бритвенный прибор, взбил в металлическом стаканчике пену. Только принялся за бритье — в окно заглянула чья-то заросшая многодневной крученой щетиной физиономия. Зырк-зырк по сторонам, облизал губы. Глаза злые.