Начало времени

Между тем сельской ребятни уже набилось полный двор. Все ждут не дождутся. За мной ухаживают, меня задабривают, клянутся в дружбе… Растрогавшись, я всех обещаю впустить в хату; никогда не думал, что у меня столько преданных и любящих друзей! Кто‑то, впрочем, вполне состоятелен и платит за вход. Вывертываются карманы, достаются пуговицы–орлянки, двойные горсти семечек, жестяная коробочка из‑под помады. «Давайте!» — тут же нашлась Анютка и хитро подмигнула мне, подставляя подол под семечки и зажав в кулачке пуговицы и коробочку.

Цирк! Цирк! Цирк!

…Представление получилось на славу! Во–первых, фокусы с картами. Их было столько, что даже запомнить «номера» никому не под силу было. Мы задумывали карту, дядя Федя ее вытаскивал из колоды. По нашему требованию он извлекал четырех дам или четырех валетов; переламывал любую карту, а она оказывалась целехонькой! Мы завязывали фокуснику глаза, а он называл нам карту за картой, которые вынимал из колоды, поднимая каждую на всеобщее обозрение. Затем последовали фокусы с носовым платком. Этот красный платок дяди Феди каким-то непостижимым образом оказывался в кармане то одного, то другого зрителя. А однажды даже был извлечен из-за пазухи дидуся Юхима! С не меньшим блеском были проделаны фокусы с монетой — обычной копеечной медной монетой, чекана одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Монета оказывалась у кого‑то за ухом, в волосах, «затертая в ладонь» фокусника она исчезала с глаз и появлялась, когда тот самую малость подул на ладонь.

Мы не знали, что артистам положено аплодировать, и, подобно взрослым, выражали свое одобрение и восторг разными сильными словами вроде — «Язви его в душу!», «Бисова душа!», «Чертяка!» и «Шельма!».

Наконец дядя Федя сказал, что в заключение программы он покажет фокус, в котором будет участвовать «весь уважаемый публикум». Требуется один розовощекий мальчик и одна небольшая миска с водой.

Мать метнулась к висевшему на стенке миснику, сняла с него глиняную миску. Фокусник с миской вышел в сени, к кадушке. Через минуту он вернулся с той же миской, полной воды. Поставив ее на стол, дядя Федя пригласил поближе Андрейку на роль «розовощекого мальчика». Мне было немного обидно, что дядя Федя не счел меня розовощеким мальчиком. Мне казалось, что будучи нашим постояльцем, он мог бы немного покривить душой и счесть самыми румяными мои землистые щеки. Откуда мне было знать, что дядя Федя тут явил величайший такт по отношению ко мне, в чем я, впрочем, очень скоро убедился.

Андрейка между тем поднялся с пола, где в тесноте, но не в обиде восседали мы (вся деревенская поросль), раскрыл «кошельком» свой щербатый рот, заулыбался и, бодрясь, выступил вперед. Дядя Федя подробно расспросил моего друга, как он успевает в школе, видно, определял общеобразовательный уровень, важный для фокуса.

— Итак, Андрейка, будешь все делать, как я. Макать палец в миску с водой и мокрым пальцем касаться моего лица, там же, где я своим мокрым пальцем буду касаться твоего лица. И считай про себя, сколько раз касался. Смотри, не сбейся со счета! Понял? Ну пошло!

— Я тебя здесь, — говорит дядя Федя. — А я тебя здесь, — повторяет за ним Андрейка. Минута–другая проходит, публика начинает смеяться. Чем дальше — тем больше. Наконец вся наша хата, кажется, вот–вот лопнет от смеха. Смеется и Андрейка. Он смеется потому, что мы смеемся. Ему и невдомек, что дядя Федя макает указательный палец, а касается его лица средним, которым стирает незаметно сажу снаружи миски. Он ее, оказывается, в сенях закоптил, прежде чем наполнить водой. Андрейка, весь разрисованный и похожий на черта, так и ушел затем домой, не умывшись. Он гордился тем, что принял участие в фокусах дяди Феди…

Все так сильно уверовали в полную схожесть Андрейки с чертом, что на дворе он еще долго гонялся за молодицами, а те с испуганным визгом убегали от него.

…Первыми в окне показались красивые и гордые лошадиные головы. Уздечки на них сверкали медной отделкой и красными кистями. Затем проплыли картинно изогнутые шеи лошадей, богатые гривы, нарядные шлеи с бубенцами и с той же медной отделкой. Прошествовав перед окном во всей своей красе, каурые лошади остановились, и перед нами предстал роскошный экипаж. Зеркально–блестящий, черный, лакированный экипаж с оранжевыми стрелами и затейливыми завитушками на спицах колес и на крыльях.

— Ой, лышенько! — замерла мать, молитвенно возложив руки на грудь.

— Это еще что за напасть? — проговорил отец. Может, он подумал, что опять его навестили бандиты, и в сотый раз подосадовал, что комиссар не выписал ему револьвера?

— Марья Дмитриевна… — с глухим двойным нерекряхтом отпрянул от окна дядя Федя. Он заметался по комнате, словно был мышью и искал щелку, куда бы юркнуть побыстрее.

Марья Дмитриевна, она же фортуна и жена хозяина городской сапожной мастерской, легко соскочила с фаэтона (последний лишь податливо и плавно, как лодочка на волне, покачнулся) и уверенно застучала по двору крепкими каблучками своих шнурованных полусапожек.

А вот она уже в доме!

Марья Дмитриевна грозно прошуршала вельветовой юбкой и остановилась перед дядей Федей. Не фокус ли сделал над самим собой наш постоялец? Он стал вдруг меньше росток! Властный взгляд женщины, казалось, вгонял его в землю, как осиновый кол у межи.

— Собирайся, поедем! Изверг несчастный!

— Никуда я не поеду. Или, может, хозяин послал тебя в погоню за колодками, которые я нечаянно прихватил в счет неполученного жалованья?.. Понимаю, немецкие, винтовые колодки… Где теперь такие достанешь?..

— Дур–р-рак! — прервала дядю Федю Марья Дмитриевна.

— Я и впрямь буду дураком, если вернусь… Ну зачем, скажи? Чтоб делить тебя с хозяином?.. — нахмурившись, забормотал дядя Федя.

— А кто тебе сказал, что я рвусь домой?.. К хо–зя–и-ну? — с язвительностью и презрением сказала она, и локоны метнулись вперед от возмущения. Глаза ее так и метали молнии. Перед ней стоял злейший ее враг — дядя Федя. И это было так непонятно: по–моему, добрей дяди Феди на всем белом свете человека не сыскать!

…Я не знаю, куда укатили на прекрасном фаэтоне, на гордых каурых конях дядя Федя и его фортуна — сапожная жена, красавица Марья Дмитриевна; не знаю я, где нашло обиталище их счастье. Но, словно будучи в сговоре не повредить благодарной памяти и до конца дней беречь чистоту репутации печника, ни одна печь, которой коснулись руки дяди Феди, не задымила, не зачадила, не завалилась. Судьба, видно, знала, что делает, сотворив из несостоявшегося авиатора великого печника!

Отец еще долго вспоминал дядю Федю и его фортуну— Марью Дмитриевну («голосок соловьиный, коготок ястребиный»).

— Чудно пра!.. Даже бог, если он есть, — и тот бабе потакатель! —вслух поразмышлял отец. — Даже жить бабе позволяет дольше. Вон, возьмите наше село — одни старухи. И в городе так — хоть купец, хоть мастеровой. Муж наживает, помирает, а баба — проживает…

— Конечно, бог бабе потакатель! Она пустяками на земле не занимается, она — человека рожает. Главным делом занята. А вы рожать не могете, вот дурью и маетесь. Кто книжки читает, а кто войну затевает. — Отповедывала мать. — И родить, и вскормить, и внуков вынянчить… Всегда баба серьезным делом занята. Вот бог и потакатель ей. Вы и живете, что солома горит — пых, пых, и уже нет. Да и водкой себя травите. Рожать не умеете — вот и вся неосновательность на земле…

— Ну понеслась, как бочка с горы, — усмехнулся отец, когда мать кончила речь. Чувствовалось, отец был удивлен этими словами матери. Не оборвал ее, как обычно, выслушал ведь до конца! Задумался.

— Кой–кака правда оно, конечно, и в твоих бабьих словах. Тут рассудить — много ума надо… Не лезь бычок, где и медведи на рогатину садятся. А про книжки — это зря! Вот ум — он и есть в книжках… Думаешь, там только про то, что Иван встретил Феклу да поженились они? Есть, правда, и такие. Как лапти с кочетами. Забавы одне! А в настоящей книжке — вся философия жизни. Во! Идея там! Хоть взять Федора, постояльца нашего. Человек — мозголовый, умеет схватить суть, — а пустельга, легкий человек. До сути ему как раз и лень доходить. Он как говорит? «Кто умеет жить, тому задумываться незачем»; мол, писатели все выдумщики, привыкли несть и плесть, чтоб от себя отвесть… Не согласен я с твоим Федором! Еще в Священном писании — «Не хлебом единым».