Весны гонцы. Книга 2

— Потому легко в роль вошел.

Владлена раздолбали, а живет он по-прежнему: «Вкусно поесть, хорошо одеться, сходить в театр, в кино, посидеть у телевизора со стаканом доброго вина, провести время с красивой девушкой — разве плохо? Разве при коммунизме этого не будет?»

Глеб ждет письма и уже не верит. Как распутать? Если б улететь! Как сказать Саше самое главное?

В Москве, все время на людях, легко было избегать разговора. В Забельске ждала Сашу так тревожно, что все домашние заметили. Мать допрашивала: «Чтой-то ты беспокойная какая? Не больна?» Петр Степанович и Лешенька были особенно ласковы. Только Степашка, по уши занятый конструированием коротковолнового передатчика, мало обращал на нее внимания, и с ним было легче.

Пришла телеграмма: «Заехать не могу задерживаюсь делами Москве». Объяснение отдалялось, и слава богу, что будет не дома, среди родных.

Оставшиеся три дня думала только о Глебе. Ходила на лыжах с братишками и одна. В зимнем лесу так остро вспоминались воскресные поездки за город. Алена слышала ритмичный скрип снега от его шагов, в «Победе» тихо щелкал ключ, повернутый его рукой, чуть взвизгнув, начинал дышать мотор. Снег, снег, снег, горячие, мягкие руки сжимали ее голову: «Ты дорога мне. Дороже всех». Отвечала вслух: «И ты мне дороже всех. Слышишь? Никогда уже не предам». И опять слушала…

В последний день помогала матери гладить белье.

— Что вздыхаешь? Отдохни, мама, я справлюсь.

— Да разве я от работы! — крикнула мать. — За тебя душа рвется, — и заплакала. — Вот и выросла, уж и замужем… Ох, неспокойная! Росли вы двое. Андрюша — мальчик, я с ним таких переживаний не знала. А уж ты… Тонула без счету — все от озорства. С горы сорвалась, думали — убилась, без памяти принес тебя отец. Вот такусенькая крошечка, еще и говорила плохо, на чужой виноградник забралась. Хорошо собака не загрызла, отняли. Привели, помню, грязную, рваную, ревешь: «Почему с Адюхой не слуцаеца, а со мной слуцаеца!» Да ты не смейся. Сказала бы: случилось что? Почему Саша-то не заехал? Ну, если и крут, так ведь мужчина. Могла бы и уступить мужу.

Алена обняла мать:

— Да не тревожься, дела у Саши. Это с маленькими «слуцаеца».

— Ох, и с большими!..

Саша встретил ее на вокзале. Сердито обнял, поцеловал. «Как хозяин», — подумала Алена. Чуть морозило, на легком белом небе просвечивало встающее солнце. Всю дорогу они молчали, как немые. Молча вошли в пустую квартиру: дети в школе, бабка — по магазинам.

Алена не спеша принялась разбирать чемодан. Саша вошел, сел на стул у солнечного окна. Она не видела его лица, но чувствовала неотступный тяжелый взгляд, от него тяжелели руки и ноги, узкое пространство между кроватями стискивало ее. Разговор надвигался как гроза.

Саша ждал, что начнет она. Не дождался:

— Дальше так жить нельзя.

Сколько думала об этом разговоре, но так ничего и не придумала. Алена вынула нарядную немецкую рубашку на «молнии», положила на Сашину кровать.

— От Петра Степановича — тебе…

— Не желаешь разговаривать?

— Почему?.. Я согласна с тобой — нельзя.

— А дальше?

Что дальше? Надо сказать: «Я уйду». Надо. Надо! У него нет никого. Нет матери и вообще никого.

— А ты как думаешь?

Он встал, заслонил собой солнечное окно.

— Нет — ты. Ведь твое поведение создает это «нельзя».

Хотелось ответить: «Нет, твое», — но дело уже не в том.

— Это уже все равно, кто виноват. Пусть я.

— Ты с ума сошла! Как все равно?

Надо сказать. Все равно надо. Только не ссориться бы…

— Раз вместе нам нельзя, значит…

Он шагнул к ней, спросил властно, даже с угрозой:

— Что? — И словно оттолкнул ее добрую бережность.

— Значит, я уйду.

Алена складывала шелковую комбинацию, та разъезжалась, скользя, опять и опять. В комнате стало мертвенно тихо. Алена не выдержала, оглянулась. В солнечном четырехугольнике жесткий силуэт — стянутые плечи, голова откинута, как от удара.

— Сашка!

Он выпрямился.

— Совсем сошла с ума. Пропадешь, глупая…

— Я?..

— Со всем своим талантом! Ничего не понимаешь ведь…

— Именно с тобой пропаду, из-за тебя! Это уж я понимаю… И Дуню завалила… — «Ох, не то, не то, зачем!», и все-таки закричала: — Не могу больше, как в тюрьме!.. Не хочу, не буду! Не буду терпеть…

— Не уйдешь! Никуда не уйдешь! — Будто гром, звеня, бился в тесные стены, в потолок, в оконные стекла. — Даже думать не смей! Не смей!

Алена закрыла уши. «Бежать? Схватит железными ручищами. Тихо, тихо. Держись. Уйти надо тихо».

— Лешенькая. — Саша стоял уже вплотную. — Лешенькая…

Он мягко взял ее за талию, наклонился. — «Как пропах табаком!» — Она отшатнулась, сказала раздраженно:

— Меня мутит уже… от голода.

Он отпустил ее, стремительно вышел. Молча возились с завтраком. Вернулась бабка-хозяйка, пошли расспросы, разговоры — день закрутился.

Прошла уже неделя. Дни, слава богу, заняты беспросветно — даже некогда комнату убрать, постирать. И каждый день Алена готовится к ночному разговору, каждый день решает единственное необходимое: «Не будем ссориться. Ты ни в чем не виноват. Я больше не люблю тебя», — надо сказать спокойно. А когда приходит время спокойно сказать это необходимое, она ощущает Сашину беззащитность, одиночество. И под ложечкой жжет нестерпимо. И вспыхивает бешеная, приглушенная схватка — бессмысленные упреки, допросы, требования и в злобе вырывается: «Все равно уйду! Не люблю тебя!» И эти слова как убийство. И надо отдать все, собственную жизнь, лишь бы… И Алена отдает все. И сама мертвеет, ненавидит его и себя. Ненавидит с каждым днем сильнее. И уже не смеет разговаривать с Глебом, как в Забельске в лесу…

Серые взлохмаченные кошки скачут на обочину, мелькают грязные кучи снега, лужи, крутятся, крутятся, крутятся колеса. Кружится голова, и даже мутит слегка.

Надо кончать. Нельзя дальше… Нельзя ненавидеть, нельзя мертветь от прикосновения и терпеть. Это подло. Хватило бы сил выдержать бы эту боль, не поддаться жалости. Вот уже начинает жечь, мутить… Преследует любимый Сашкин Тютчев:

Там, на Телецком озере, «среди громов, среди огней, среди клокочущих страстей» Саша без конца читал ей стихи. Тогда «Самоубийство» звучало только для контраста, побеждала «Любовь».

Мечутся мысли. Крутятся колеса, бежит дорога, кружится голова — нехорошо. Алена отвернулась от окна.

Валерий — один. Никто не сел с ним рядом. Как подъехать к нему? Бывало, репетировали «Три сестры», вместе думали, мучились, спорили… Что сказать, как начать с этим неприступным гражданином? Рудный поглощен разговором с Олегом, вскинулся, когда Алена перешагнула через его ноги:

— Куда?

— К Валерию.

Саша на заднем сиденье что-то обсуждает с Глашей, но Алена чувствует, как он, не глядя, следит за ней. Валерий искоса посмотрел, не очень охотно подвинулся:

— Может быть, хочешь к окну?

— Наоборот. — «Ну, что ему сказать? Совсем заклинило».

— Хорька (так звала его Алена во времена поисков любви Маши и Вершинина), Хорька, поработай со мной «Бесприданницу». Возьмем сцены… да хоть одну сцену из второго акта.

Он не то улыбнулся, не то скривился:

— Что-то нет аппетита.

— Пойми: надо мне! И тебе ведь придется когда-нибудь Паратова!.. А мне так надо… и так сил нет, как хочется.

— Ай, Ленка! Лишнее время, что ли, завелось?

— Ровно никакого! Но если очень надо или очень хочется…

— А если не надо и не хочется?

— Ты разве меняешь профессию?

— Про-фессию — нет, а про-филь — возможно. — Из-под приспущенных ресниц — тускло-иронический взгляд, лицо обрюзгшее, как после сна, — противный и чужой.

— Колбаса. Чью начинку носишь?