Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Выпуск был ускоренным. В ремесленном, куда они поступили с началом войны, их научили стучать молотком по зубилу, правильно держать напильник, а потом группа уже выполняла военный заказ — изготавливали взрыватели для мин. Учили инструментальному делу мало, начальник был прав. Шарова не очень затронуло: не в том суть — третий или четвертый разряд, важно, что делать. Аркадий был уязвлен.

— С таким разрядом мне будут давать самую грубую работу, давать и приговаривать: гордись. Пусть сперва испытает, узнает, что можем, потом своевольничает.

И скучный начальник инструментального подловил Аркадия на простой детали: дал на «притирку» стальные кубики с мелкой насечкой, велел подправить насечку. Больше ничего не сказал, не объяснил, как подправить; самолюбивый Дерябин расспрашивать не стал. На чугунной плите, смазанной грубой пастой, притер кубики, поверхность сделал ровную, зато насечка пострадала.

Начальник цеха, принимая работу, злорадно сказал:

— Я же говорил: не учили вас, а мучили.

Дерябин после этого невзлюбил начальника, невзлюбил и цех.

Летом сорок третьего город часто бомбили. В начале июня ночью десятки немецких самолетов выбросили на парашютах осветительные ракеты, стало светло, как днем. Самолеты сквозь огонь зениток пробивались к железнодорожному мосту через Волгу и к заводским районам.

Во время налета Шаров был на крыше своего дома и видел, как в стороне их завода полыхнуло пламя.

Бомбы разметали корпус, что выходил фасадом на шоссе. В нем стояли дорогие автоматические прессы.

Несколько дней разбирали битый кирпич, вручную, на катках, выволакивали тяжелые станки из-под развалин.

Аркадий не отходил от мастера, руководившего работами, следил за каждым его движением, за каждой командой. Мастер нервничал, кричал на людей, которые, как ему казалось, неосторожно обращаются с оборудованием, боялся, чтобы чего не сломали. Незаметно стал покрикивать на рабочих и Дерябин — мужикам в голову не приходило, что он никакого отношения к станкам не имеет.

Когда автоматы установили в другом помещении, Аркадий стал подолгу пропадать там. Однажды возбужденно сказал Шарову:

— Знаешь, что я сделал? — И, видя, что Шаров не пытается напрячься, чтобы отгадать, поспешил договорить: — Оформил переводку в новый цех. И тебя. Наладчиками. У них с людьми туго, так что с радостью. Подучимся, обещали организовать вторую смену. Во!

— В новый цех я переходить не собираюсь, — недовольно сказал Шаров, обиженный тем, что Аркадий распорядился за него.

Дерябина не смутил отказ, для него чужого мнения не существовало. И странно, Шаров подчинился, оправдывал себя: не из-за Аркадия, самому любопытно поработать на станках; на деле он весь был во власти Дерябина: было в Аркадии что-то такое, что заставляло подчиняться.

Новая работа захватила с первых дней. Было интересно узнавать капризы умных машин, потакать этим капризам. На вертушке рулон стальной ленты, зажимы втягивают ее в пасть станка, надо следить, чтобы лента подавалась ровно, чтобы острым был режущий инструмент.

Месяца три чувствовали себя учениками, потом в самом деле организовали вторую смену, молодежную, старшим поставили Аркадия Дерябина. По существу, на нем лежали обязанности сменного мастера, но мастером не утвердили — Аркадию было всего шестнадцать с немногим.

В первой смене за каждым наладчиком были закреплены два-три станка, каждый работал на свой страх и риск. Въедливый Дерябин заметил: кто-то быстро и хорошо выполняет одну операцию, кто-то — другую; предложил работать на станках сообща. Попробовали — и получилось: один затачивает инструмент, другой собирает «узлы», третий делает их замену на станках. Выработка в молодежной смене сказочно подскочила.

На заводское комсомольское собрание пришел секретарь горкома, только что демобилизованный по ранению младший лейтенант, очень худой, с впалыми щеками. Он часто кашлял, подносил платок ко рту и виновато моргал, как бы извиняясь за свой недуг. Смысл его речи был: завод должен выпускать как можно больше продукции, так диктует жизнь военного времени.

Собрание проходило в столовой. Аркадий сидел непривычно нервный, с красными пятнами на лице. Шаров не знал, что еще до собрания его просили выступить, Аркадий почему-то не сказал об этом, может, думал, вдруг по какой-то причине выступить не дадут, к чему заранее распространяться?

Когда его вызвали, он сорвался с места и почти вприскочку покатил к трибуне. Это после он научился говорить складно, любовно поглаживать ладонями трибуну. А здесь ему впервые пришлось выступать на собрании, и он сначала путался, проглатывал второпях слова, часто заносил руку, чтобы поправить и так хорошо приглаженные волосы.

Но ребята не переживали за него, они кипели возмущением. От их имени он хвастался: «Стали первыми и будем первыми!» Болезненный секретарь горкома комсомола одобрительно кивал, улыбался и подносил платок ко рту.

Аркадий не мог не заметить отчуждение, с каким его встретили товарищи по смене.

— Надо понимать, какое время, — с неутихшим возбуждением обрушился на ребят. — Я должен был сказать.

Никто с ним не спорил, наверно, так и надо было говорить. Но почему утайкой от них и с такой похвальбой? Выходило, речь шла не столько о деле, сколько о том, чтобы самому покрасоваться. Им было неловко, они отводили глаза и помалкивали.

Потом-то Шаров понял: зря промолчали. Проще простого: зарвался человек, ты его ближний, толкни его под зад, укажи, в чем он не прав. Сами растим пустобрехов: один, поумнее и хитрее, промолчит или еще слово одобряющее обронит с целью посмотреть, что из человека дальше попрет; другой угодливо крутится возле, поет в уши хвалу — это те, кто хочет покровителя иметь; третий — его вообще ничто не трогает.

Конечно, не думали они тогда так, просто растерялись от неожиданности, подобно тому, как совестливый человек теряется перед явным нахальством, — и все же зря ничего не сказали Аркадию.

Ребята по-прежнему работали хорошо, их хвалили, о них писали в газете, больше о старшем, о Дерябине. Он стал заметен. На комсомольской конференции его ввели в состав горкома.

Теперь Дерябина часто вызывали на совещания, после которых он возвращался радостно-возбужденный, рвался к работе, стараясь наверстать упущенное. С некоторой виноватостью спрашивал:

— Как вы тут без меня?

— Да как, — отвечали ему, — работаем, тебя вспоминаем.

Чуя насмешку, Аркадий дулся, но все оставалось без изменений.

С начала сорок четвертого стали задерживать на заводе тех, кому подходило время идти в армию. В войне наступил перелом, чувствовалось, дело шло к концу.

Аркадию Дерябину полагалось призываться весной, но его не тревожили. Вот тогда-то и появился в цехе крупный чернявый парень Мишка Соломин. Он как-то быстро перезнакомился со всеми, к работе особой охоты не имел. Раз после наладки станков сидели, отдыхали. Мишка разоткровенничался:

— Везет же мне. Совсем случайно узнал о вашем заводе. Прокантуюсь, пока война, а там… — Мишка мечтательно поднял глаза, щелкнул пальцами.

Было неприятно смотреть в его нахальное лицо, почему-то сразу бросились в глаза смачные толстые губы, которые он часто облизывал, рыхлый подбородок с ямкой посередине.

Гнетущее молчание, наступившее после его слов, удивило Мишку, он ничего не понял.

— Вы чего? — С улыбкой спросил он.

— Ну вот что, — с угрозой, но стараясь сдерживаться, сказал Аркадий. — Сгинь, или мы тебя вынесем отсюда.

Но Соломин не сгинул, и непохоже было, что испугался.

— Будто сам не потому здесь, — осклабясь, сказал он Аркадию. — Твой-то год уже на фронте.

То, что Мишка сравнил его с собой, усмотрел в нем какую-то нечестность, сразило Дерябина. Он беспомощно оглянулся на ребят. Внутренне он протестовал: ведь начал работать с четырнадцати лет, выполнял в ремесленном военные заказы, здесь, на заводе, по двенадцать часов в смену, без выходных, никогда не помышлял об ином, лишь бы делать все с полной отдачей, и, раз ему дали отсрочку, значит, так нужно, значит, сейчас он здесь нужней. Но в то же время выходило, что Мишка прав: он находился в более выгодных условиях, чем его сверстники, попавшие в пекло войны.