Невеста

— Боюсь, что вы слишком строги к людям и… к себе, — заметил Комаров.

— Если бы несколько месяцев назад я услышал, что Валя…

Кудрявцев осекся, впервые произнеся имя дочери.

— Словом, у меня есть дочь, — сказал он изменившимся голосом. — Единственная. Ей двадцать лет. Она…

Кудрявцев бросил измятую пачку сигарет на стол и умолк.

— Что же случилось с девушкой? — участливо спросил Комаров.

— Борис Васильевич, у вас есть дети?

— Двое. Сын и дочь. Школьники.

— Значит, мы можем говорить как отец с отцом. Как два уже немолодых… Впрочем, простите. Вы еще молоды. Но, может быть, вам тоже предстоит… Впрочем, не знаю. Когда Валя училась в школе, я никогда не думал, что мне придется…

Чтобы овладеть собой, Кудрявцев опять замолчал.

— Успокойтесь, Николай Константинович, — мягко сказал Комаров. — Прошу вас, расскажите мне все, что вас беспокоит.

— Спасибо! — Кудрявцев сказал это искренне, от всего сердца. Сейчас он верил, что Комаров действительно сочувствует ему и хочет помочь. Правда, он не знал, как и чем может помочь секретарь обкома. Но все равно испытывал к нему чувство благодарности. Пусть его собственная судьба уже давно предрешена. Он думал сейчас только о Вале.

— Хорошо. Я скажу вам все. — Кудрявцев снова потянулся за пачкой, вытащил сигарету, но не закурил, а зажал ее в кулаке. — Моя дочь влюбилась в преступника. Его фамилия — Харламов. Теперь вы понимаете мое состояние, когда я увидел подпись… Этот парень осужден. Получил два года исправительно-трудовой колонии. И тем не менее она…. любит его.

— Так, — спокойно кивнул Комаров и снова взялся за подбородок. — Скажите, вы и раньше были недовольны своей дочерью? — спросил он после короткой паузы.

— Никогда! — воскликнул Кудрявцев. — Конечно, родители часто переоценивают своих детей. Но Валя… Поверьте, я объективен! Она не такая, как все. У нее есть идеалы. Но сейчас речь о другом. Она попала под влияние этого Харламова…

— Вы все же знали его?

— Немного.

— Что он собой представляет?

— Могу только повторить: преступник, осужден на два года…

— А ваше личное впечатление…

— Оно не расходится с мнением суда, — поспешно сказал Кудрявцев. — Недоучка, с претензиями на собственное мнение по любому вопросу. Нигилист. На мою дочь нашло затмение. Она любит его, несмотря ни на что. Я думал, суд откроет ей глаза… Но она считает его невиновным. Всячески стремится спасти. Боюсь, как бы не наделала глупостей.

— Каких?

— Не знаю, — махнул рукой Кудрявцев. — Она в таком состоянии, что способна на все.

Он снова замолчал, а Комаров задумался. Только что Кудрявцев вызывал в нем искреннее сочувствие. Теперь он невольно спрашивал себя: почему этот человек так оскорбительно говорит о Харламове? По-видимому, он очень мало знает этого парня. Но как уверенно клеймит его позором! «Преступник», «недоучка», «нигилист»…

«Нигилист, — повторил про себя Комаров. — Не слишком ли поспешно произносим мы это слово, когда следовало бы серьезно подумать?..»

Да, только что перед ним сидел страдающий, нуждающийся в помощи человек. Отец. Но сейчас в нем стали проявляться новые черты: категоричность тона, жесткость суждений, непогрешимость выводов и оценок…

Это насторожило Комарова.

— Да, сложное дело, — задумчиво проговорил он. — Чем же вы все-таки объясняете то, что случилось? Как Валя, девушка, по вашим словам, с идеалами, могла влюбиться в такого парня? Это противоестественно…

— Конечно! — подхватил Кудрявцев. — Именно противоестественно! Это я и пытался ей доказать! Но…

Комаров глядел на него выжидательно.

— Как вам объяснить… — продолжал Кудрявцев. — Все, что я говорю Вале, только ожесточает ее. Нет, ожесточает — не то слово. Как бы укрепляет ее решимость. Раньше я был уверен, что ею руководит только чувство… Понимаете, любовь… Но теперь вижу и другое.

— Что именно?

— Борьбу за этого парня она воспринимает как некий… как это назвать… гражданский долг. Нечто вроде битвы за справедливость… Обостренное чувство справедливости. Понимаете?

— Понимаю.

— На самом же деле все гораздо проще: наивная девушка, совершенно не знающая жизни, попала под влияние разложившегося парня…

— Все-таки почему вы о нем такого мнения? Я хотел бы знать несколько подробнее… Простите, что я снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Мне хочется до конца понять, что это за парень…

— Но я уже говорил! Кроме того, был суд!

— Разумеется, был суд, — задумчиво повторил Комаров. — Но предположим, что Харламов не совсем такой, как думаете вы и даже как показалось суду. Или Валя не совсем такая, как вам кажется. Одно из двух. Конечно, я выбрал бы первое.

— Нет! — отчеканил Кудрявцев. — Я не допускаю ни того, ни другого.

«Почему? — подумал Комаров. — Почему ты не допускаешь? Почему ты так уверен в своей непогрешимости? Почему бы тебе не допустить, что человек, которого ты считаешь плохим, не так уж плох? Почему бы не попытаться проникнуть в его душу?..»

— Ваша дочь, по-видимому, думает иначе? — спросил он.

— Сейчас меня не интересует, что думает моя дочь!

Комаров пристально и с откровенным любопытством посмотрел на Кудрявцева.

— Но вы же сами сказали, что у нее обостренное чувство справедливости. Может быть, стоит положиться на него?

— Но это ложное, наивное чувство! — воскликнул Кудрявцев. — Оно навеяно атмосферой последних лет, всеми этими разговорами о честности, смелости… Слишком много слов! — Он с некоторой опаской взглянул на Комарова. — Впрочем, вы, вероятно, не разделяете моего отношения…

— Почему же? — усмехнулся Комаров. — Кое в чем разделяю…

— Тогда мы поймем друг друга!

— Возможно, — неопределенно сказал Комаров, — но сейчас я хотел бы уяснить, чем я могу вам помочь?

— Не знаю! — вырвалось у Кудрявцева. — Ничего не знаю… Когда-то и я сидел в этом кабинете. Ко мне также приходили люди по так называемым личным вопросам… — Он обвел комнату медленным взглядом. — Все течет, все изменяется… — добавил он с горькой усмешкой.

— Николай Константинович, — пристально глядя на Кудрявцева, спросил Комаров, — вам и теперь кажется, что это кресло обладает магическими свойствами?

— Нет, нет, зачем же так примитивно? — запротестовал Кудрявцев. — Не место красит человека, и так далее. Но все же…

— Но все же вы хотите сказать, что если бы сидели сейчас в моем кресле, а я там, где сидите вы, то смогли бы дать мне совет?

— Думаю, что да, — ответил Кудрявцев и посмотрел Комарову прямо в глаза.

— Какой? — спросил тот, не отводя взгляда.

— Все зависит от того, хотите ли вы мне помочь.

— Хочу. Очень хочу, Николай Константинович.

— Тогда… в руках секретаря обкома большие возможности.

— Какие?

Кудрявцев молчал.

— Какие? — чуть громче повторил Комаров. Видя, что Кудрявцев не отвечает, он продолжал: — Что ж, давайте подумаем вместе. Как говорится, переберем все возможные варианты. Допустим, я попытаюсь поговорить с вашей дочерью. Но вдруг она не захочет разговаривать со мной об этом? И, откровенно говоря, будет права. Когда-то в таких случаях пробовали вызывать юношу или девушку на комсомольское бюро или в райком… Но я не думаю, чтобы вы хотели этого… — Он вопросительно посмотрел ка Кудрявцева.

— В ваших руках власть… — уклончиво сказал тот.

— Власть? — удивленно переспросил Комаров. — Какую власть вы имеете в виду? И как я могу применить ее к вашей дочери?

— Речь идет не только о моей дочери.

— Понимаю! Этот парень… Но он же осужден.

— Это не исключает возможности провести с ним… воспитательную работу.

Наступило молчание.

Комаров встал и не спеша направился в дальний угол кабинета. Кудрявцев напряженно смотрел ему вслед. Комаров подошел к тумбочке, налил из графина воды в стакан, вернулся и медленно вылил воду в стоявший на подоконнике глиняный горшочек с цветком. Затем подошел к сидевшему в ожидании Кудрявцеву и, остановившись напротив него, сказал: