Поэма о фарфоровой чашке

Савельев участвовал в смотре угрюмый и растерянный. Украдкой он пожаловался как-то своим фабкомщикам:

— Очень чересчур много крику с этим смотром! Ни черта не выйдет! Только пошумят, а опосля остынут.

Но фабкомщики не согласились с ним, не поддержали. Изумляя его горячностью, они заспорили:

— Не остынут! Нет, Савельев! У нас разве раньше когда было такое, чтоб столько рабочих высказывалось?

— А высказываются-то как! Толково, убедительно. Иной если и прется с ерундой, так не с озорства или охальства, а по чистому заблуждению! По желанью пользу общественную сделать.

Оглядываясь по сторонам, Савельев с усмешкой объяснил:

— Шумят оттого, что из городу закоперщики приехали! А вот посмотрите — уедут те, и у нас вся буза утихнет… Весь подъем к чертям!

— Ты чем недоволен? Ты против смотра, что ли? — встревожились фабкомщики. — Ведь это директива!

— Ну, конечно, я не против! — вспыхнул Савельев. — Какие глупости! Я за смотр… Какие тут разговоры!.. Только я считаю, что много шуму, и потом… ребята наши это так, временно горячатся… А потом остынут, и ничего не получится толком!

Не один Савельев в глубине души полагал, что возбуждение, охватившее рабочих, временное, случайное. Думали так и другие. Думал так и Карпов. Ему казалось, что он очень хорошо знает местных рабочих и может верно оценить их настроения. И он расценивал теперешний подъем как случайную вспышку, вызванную искусственно приездом энергичных, знающих и умеющих руководить массами работников.

— Я не верю в положительные успехи этого смотра! — сознался он Андрею Фомичу, когда тот, просматривая сводку первых предложений, заметил, что вот, мол, теперь есть над чем поработать да пораздумать.

— Остынут скоро, — осторожно продолжал свою мысль Карпов. — Погорячатся в охотку, а затем все по-старому пойдет.

— Ну, навряд ли! — резко ответил Андрей Фомич и неприязненно взглянул на Карпова. — Это не в натуре рабочего человека, чтоб побаловаться чем-нибудь да бросить!.. Таким манером ведь все больше интеллигенты действуют… Неуравновешенные!

Карпов промолчал и насупился.

Смотровая сутолока выбила его из колеи и мешала ему работать и спокойно наблюдать за постройкой. Смотровая лихорадка не нравилась ему, раздражала его, казалась никчемной и лишней.

Однажды в редколлегию смотровой стенгазеты пришел старик Поликанов.

Члены редколлегии сидели за столом, на котором пухлыми пачками лежали мятые, комканные, криво исписанные бумажки, и разбирались в них. Вокруг стола толпились рабочие.

Поликанов протолкался к столу и степенно поздоровался. Легкое смущение лежало на его лице.

— Здравствуй, Павел Николаевич! — весело ответил ему на приветствие один из членов редколлегии. — С заметочкой?

Окружающие заинтересованно пододвинулись ближе к столу, к Поликанову.

— Нет… Какой я писака! — слегка обидчиво возразил Поликанов. — Я в этих делах чох-мох не разбираю. Николая мне моего надо бы. Здесь он должен быть.

— Николай отлучился куды-то. В клуб, весьма возможно!

— В клуб? — Поликанов нерешительно помялся, намереваясь уйти, но почему-то задержался.

— Да, может, Павел Николаевич, мы заместо Николая тебе в чем помочь можем? — добродушно спросили за столом.

— Найду Николая! — досадливо ответил Поликанов и, повернувшись, пошел из фабкома.

Но в дверях он встретился с сыном.

— Ты меня, отец?

— Тебя. Пойдем-ка куды-нибудь в уголок, где людей поменьше.

В уголке, у окна с исчерченным полинялым подоконником, старик расстегнул пиджак и вытащил из бокового кармана какую-то бумажку.

— Списал я одну вещичку из вашей стеннухи! — объяснил он Николаю, конфузливо опуская глаза и пристально разглядывая свою бумажку. — Ерунду какую сообщает! Неправильно!.. Вот я хотел тебе растолковать про фальшь…

Николай потянулся за бумажкой, но отец задержал ее в закорузлых обожженных пальцах:

— Обожди! Не разберешь. Это я для себя, на метку… Ты послушай. А потом можешь туды, на смотр этот самый давать.

— А ты сам пошто не дашь?

— Сам?.. — Поликанов взволновался и сверкнул на сына сердитыми глазами. — Коли тебе хочу рассказать, так ты слушай, не спорь!.. Зачем я к твоим верховодам полезу? Не такой мой возраст!

— Возраст здесь, отец, без внимания. Безразлично…

— Не спорь! Не люблю, когды спарят!

Николай спохватился. Сдержавшись, он покорно поправился:

— Я не спорю. Рассказывай, об чем хотел.

Разгладив бумажку и медленно читая по ней, Поликанов стал повторять напечатанную в стенгазете заметку о работе в горновом цехе. Повторив, старик стукнул кривым мозолистым пальцем по бумажке, прижал ее к ладони и вызывающе посмотрел на сына:

— Заслонки, вишь, не этак поставлены! Умник нашелся!.. Да ежели вникать, то совсем не в заслонках, а в трубе, в тяге, может, вся загвоздка, вся закорючка! Трубу надо бы попробовать переделать!

Старик загорячился, стал сбивчиво и торопливо объяснять Николаю свою мысль. Николай вытащил из кармана тетрадку и огрызок карандаша:

— Давай-ка я запишу, отец! Ты не торопись… а то я не поспею за тобою!

— Пиши! — деловито одобрил Поликанов. — Пиши, значит, так…

Долго растолковывал Поликанов сыну свои возражения на заметку. Долго Николай писал, зачеркивал, переправлял и снова писал. Старик упорно требовал, чтобы сын записывал дословно и точно все, что он ему сообщил, и когда тот записывал его слова по-своему, сердился и требовал исправления.

— Ты не мудри! — останавливал он Николая. — Путано у тебя, брат, выходит, неправильно! Надо вот этак!..

И он повторял и поучал, как, по его разумению, надо написать, настаивал на своих выражениях, на своем складе речи.

У Николая слова укладывались в тетрадку туго, ему было трудно записывать отцовские мысли. Николай потел, волновался, хмурился.

— Эх, надо бы сюды кого пограмотней! — огорченно восклицал он. — Плохо у меня выходит!

— Ладно! Пиши как можешь! — примирительно замечал отец. — Куды я пойду? Никуды я не пойду! Пиши!

Они побились-побились над заметкой, и, в конце концов, когда Николай прочитал то, что окончательно записал, старик вздохнул, почесал в затылке и с досадой определил:

— Коряво!.. А смысел как будто понятен… Поймут они, Николай?

— Надо бы понять. Не без мозгов!

— Ну, если поймут, отдавай туды, в комиссию эту или в стеннуху!

— А подписать как? — облегченно улыбаясь, с тонким лукавством спросил Николай.

— Как?! — рассердился Поликанов. — Как хошь, так и подписывай, только чтоб моего имени не было! Разве без подписи не принимают?

— Принимают… А я было, так сообразил: поставить подпись «Старик»…

— Вались ты! — махнул рукою Поликанов и вдруг осветился улыбкой. — Вались!

Заметка о горновом цехе появилась в следующем номере стенгазеты. Под заметкой стояла подпись: «Старик». Заметку читали и догадывались, кто писал.

Старые горновщики, которых одолевали вопросами: — не ты ли, мол, в газету написал? — раздражались, отплевывались, бушевали:

— Станем мы мараться в этаком деле!

— Поздно! Годы не те глупостями заниматься!.. Пущай моложе которые этим рукоблудием займоваются!

— Умный шибко, видать, писак-то! Все понимает, все критикует!..

Поликанов слушал и помалкивал. Но и его не миновало. И его спросили:

— А может быть, твое это, Павел Николаевич? Нет?

И Поликанов на мгновение опустил глаза. Опустил, спрятал глаза и промолчал.

Федюшин, товарищ Поликанова по горну, прищурясь, внимательно всмотрелся в Павла Николаевича.

— Ему зачем трудиться? — ехидно заметил он. — У его сын имеется… сознательный… Тот все округ етой стеннухи кружится, юлит!

— Что ж тут зазорного, что участвует? — вскипел Поликанов. — Ничего плохого не вижу.

— С коей это поры? — еще хитрее, еще ехиднее поинтересовался Федюшин.

— С той самой!.. — круто оборвал Павел Николаевич и ушел от собеседников.