Прыжок

— Убеждать кого бы то ни было в своей невиновности черед подставное лицо — нет ничего глупее! — заявил он.

Всё, что происходило в этот день перед Григорием, беспощадно поносилось им и высмеивалось. Казалось, что он пришел в этот зал если не сам в качестве судьи, то в качестве равноправного бойца. На свидетелей, своих бывших товарищей, он смотрел сквозь узко сощуренные глаза. Он презирал их, а они переминались и чувствовали себя крайне неловко в незнакомой обстановке, но в то же время они не были бесстрастными свидетелями и, давая показания, хмурились и негодовали, говорили с жалостью или жарким возмущением в голосе.

Товарищ Гневашева? Да, они знали Нинку… то-есть товарища Гневашеву. Она была хорошей комсомолкой, хорошим товарищем, хорошим работником. Она работала столько часов в сутки, сколько требовала работа, не прося за свою работу ничего.

— Подавленность, мрачность, нервность?

Да, они замечали, последнее время она как будто была нервной, нетерпеливой, расстроенной, что ли. Думали оттого, что переработалась. Отсекр разгрузил, в отпуск пошла.

— После отпуска видели ее?

Никто оказывается, не видел ее после отпуска и не знал, что она вернулась — до конца отпуска еще три дня оставалось. Только Женька Печерская пояснила, что вернулась Нинка потому, что она, Женька, ее утащила в город, соскучившись по работе, да из-за того, что до нее дошел слух о бывшем в городе наводнении. Сидеть сложа руки, когда в городе такая рабочая лихорадка по ликвидации последствий наводнения, Нинка не могла. О том, что она приехала из отпуска, никто из товарищей кроме Светлова не знал.

— Вы с ней отпуск вместе проводили, — спросил председатель суда Женьку: — вы не замечали у нее подавленного состояния, она вам никогда не высказывала мысли о самоубийстве?

— О самоубийстве?.. Нет, никогда! Она была не подавленная, а злая какая-то. Да, злая, только не характером злая и не с людьми. И со мной и со всеми в лагере она была очень хорошая и добрая. Нет, она в себе как-то зла была. Будто затаила что. Помню, незадолго перед отъездом из лагеря в город мы сидели вечером и говорили. Она все курила и говорила, что комсомолец не должен жениться, не должен любить, что это мешает работе. И так вот зло говорила, будто у нее что надорвано внутри.

— А скажите, вообще в вашем коллективе комсомольцы тоже так, как она, думали, тоже существовал такой надрыв, настроение какое-нибудь особенное было среди комсомольцев или части их? Может быть существовали какие-нибудь кружки?

— Нет. Никаких кружков не было. Коллектив у нас здоровий крепкий, и ни о каких настроениях не слыхать.

— Вы узнаете руку Гневашевой?

Женьке подали предсмертную записку Нинки. Она была помята и порвана. Ее нашли в углу при осмотре комнаты. Она валилась там скомканная в маленький бумажный комок. Женька посмотрела на склеенную из двух половинок записку.

— Да, узнаю, это ее почерк. Только зачем же она ее писала?

Председатель суда взял записку из рук Женьки. По залу прокатился беспокойный шопоток. Вот она. О ней знали из газет еще раньше и ломали головы над «тайной записки». Попытка к самоубийству перед убийством. Все ждали, что на суде тайна разрешится.

На судебном следствии тайна записки осталась, однако, тайной.

Допрос Женьки продолжался:

— Скажите, как, по вашим наблюдениям, не была убитая влюблена в кого-нибудь, в подсудимого, например? Женька задумалась.

— В Гришку-то? Нет, это уж я знаю. Не любила она его. А в другого… В лагере, когда мы с ней в отпуску были, казалось мне иной раз, будто она ждет кого-то или тоскует по ком, но только не думаю я…

Председатель задал Женьке еще несколько вопросов и отпустил. Ее место занял Васька Малаев. Снова заговорили о Нинке; говорили много и все хорошее. Говорили и о Гришке, но хорошего мало было о нем сказано.

Комсомолец был среднего качества, хотя союзные обязанности нес добросовестно. Кружки, например, требующие книжных знаний и начитанности, вел хорошо. Знал много — это правда. И по книжной части был силен. Но в общем, дохлый был комсомолец, и выпроводили его поделом из комсомола. Комсомольцем по книжке не станешь. Последний период вел себя безобразно. Его часто видели пьяным, шатался по кабакам, союзную работу забросил. Опустился. Товарищей сторонился.

Кто-то видел его поздно в вечер убийства выходящим из трактира «Лондон» еще с каким-то человеком. Он шатался, размахивая руками, и был без шапки. Григорий, с презрительной усмешкой следивший за допросом свидетелей, вдруг встал.

— Стой. Я хочу задать пару вопросов.

Председатель осадил наскок Григория:

— Когда суд и обвинение окончат опрос свидетелей, вы по праву можете задать свидетелю сколько угодно вопросов. Сейчас садитесь и не прерывайте беспорядочным выскакиванием порядка судебного заседания.

Григорий пожал плечами и холодно отрезал:

— Как хотите, вас должно больше интересовать выяснение правды. Я ее давно знаю. Я обращаю внимание на то, что я выходил из «Лондона» без шапки.

И он выкрикнул вдруг громко на весь зал:

— Шапка была украдена у меня и подкинута в комнату убитой. А подкинул ее вот кто! Он выходил со мной из трактира, он и украл ее у меня. Я только сейчас понял эту комбинацию.

Григорий перегнулся через барьер и уперся пальцем вытянутой руки в Мотьку, сидевшего на свидетельской скамье.

Зал дрогнул и, качнувшись, повернул голову в сторону свидетельской скамьи. Три тысячи глаз обрушились на скромную мотькину фигурку, незаметную до сих пор среди других свидетелей и ставшую вдруг центром всеобщего внимания. Публике дана была новая пища для фантастических криминальных гипотез, и новая тайна присоединилась ко многим тайнам этого дела. Сам Мотька, казалось, ни мало не был обеспокоен эффектным выпадом Григория в его сторону и остался после председателя суда и Петьки, сидевшего за столом обвинения, самым бесстрастным человеком в зале. В ту минуту как зал обратил на него жадный многоглазный взгляд, Мотька ловко залез указательным пальцем в левую ноздрю и, извлекши оттуда изрядную черную гуглю, стал задумчиво раскатывать ее меж ладоней.

Председатель суда строго объявил подсудимому, что если он будет и дальше прерывать судебное следствие подобными выпадами, то он велит вывести его из зала суда и дело будет слушаться в его отсутствии.

Григорий усмехнулся и пожал плечами. Больше он не обращался к свидетелям, даже не смотрел на них, а сидел, зевая и постукивая пальцами по барьеру. Не поднял головы он и тогда, когда говорили о его отношениях к убитой. Один из свидетелей сказал:

— Юлил он вокруг Гневашевой сильно, но только она не очень его жаловала и больше чертыхалась, когда он к ней подкатывался.

Брови Григория чуть прихмурились, но он продолжал играть тонким пальцем и зевать до тех пор, пока голос председателя суда не поднял со свидетельской скамьи лохматую фигуру Мотьки.

Тогда Григорий поднял голову. Он, казалось, был впервые заинтересован тем, что происходит в зале.

С первой же минуты своих показаний, даже еще раньше их, на пути от свидетельской скамьи к судейскому столу, Мотька, нисколько не стараясь о том, завладел вниманием всего зала. Шеи стоявших в задних рядах и проходах вытягивались на хрустящих позвонках, и глаза жадно искали меж плеч и голов просвета, чтобы схватить в поле зрения трепанную фигуру Мотьки. Мотька предстал перед судом, опустив глаза и комкая свою фуражку со сломанным козырьком.

— Мало что знаю я, товарищи-судьи, по этому делу, — заявил он смущенно, переминаясь с ноги на ногу, — потому случайный я человек в этом деле.

— Вы знали убитую? — спросил председатель суда.

Мотька помолчал и сказал глухо, в землю:

— Знал.

— Откуда вы ее знали? Как часто у нее бывали?

Мотька выдержал еще одну долгую паузу, потом вдруг рывком поднял на судей голову и шагнул прямо ж судейскому столу.

— Золотая барышня была, прямо скажу, товарищи, такого оборванца шпанского, как я, не погнушалась. В люди выйтить уговаривала, грамоте учила. Золотая была барышня. Кабы не этот… господин, — Мотька вытянул дрожащий палец на Григория, — может Мотька Кожаный другим человеком стал бы. Э-эх… мать честная!.. — Мотька в волнении захлебнулся, быстро поднес рукава свои к глазам, закрыл ими лицо и простоял так минуту застывший, неподвижный среди напряженной тишины зала.