Откровенные тетради

Но едва минуешь «маслянку» и выйдешь к воротам хлопкоочистительного завода, тебя сразу всасывает другой, неумолимый бег жизни. Длинной чередой тянутся по грохочущему шоссе огромные машины, тракторы с прицепами, снова машины и снова тракторы. Через открытые заводские ворота видно асфальтовое поле, а на нем бурты хлопка, будто какие-то немыслимые сугробы, не тающие под солнцем. Сразу представляешь поля — квадратные, прямоугольные, без конца и края, с миллионами хлопковых коробочек, и на них, точно разноцветный высев, платья, загорелые спины, косынки, белые платки сборщиков…

А ближе к горам тоже идет нетерпеливая осенняя маета. Стучат яблоки, падая в деревянные ящики, виноградные гроздья оттягивают руки, крутобокие арбузы заполняют кузова машин.

Ну а эти блестящие башни нефтеперерабатывающего завода на окраине города, эти серые и кряжистые корпуса маминого масложиркомбината — взгляните! Там тоже забвенье в работе.

«Значит, что же? — думала я. — Выходит, пока жив, нельзя отрешиться от всего этого круговращения, как «и старайся. Горе ли, боль ли, мука ли, а сердце бьется. Требовательно, жестко. Я несу в себе. еще одно маленькое сердце. Крошечный атом, каким и я была когда-то. В моей власти его убить или вырастить для неба и солнца. Как странно, страшно и необыкновенно! Что же важнее; моя свободная жизнь или эта новая, зреющая во мне?»

2

Я пересекла дорогу, оставив позади тихую «маслянку», и по пыльному тротуару, вдоль бетонного забора вышла к проходной маминого комбината. Мне и раньше приходилось иной раз вызывать маму по телефону (ее бухгалтерия размещалась в цеховом корпусе), но никогда она не прибегала так быстро, взволнованная и запыхавшаяся.

— Что стряслось? — крикнула она еще по ту сторону металлической вертушки.

— Выйдем отсюда…

Думаю, она сразу догадалась. Но ей не хотелось верить до последней минуты.

— Ну, что, что? Ну, не тяни!

— Мама, я была в консультации. То, о чем мы говорили, подтвердилось.

— Что подтвердилось? Что? — Она цеплялась за какую-то несуществующую соломинку.

— Ты же понимаешь что. Я беременна. Уже два месяца.

Мама ахнула и стиснула руки на груди.

— Так я и знала! Господи! Да что ж это такое! — воскликнула она с неподдельным отчаянием. — За что мне такое наказание?

— Послушай, мама…

— Что я такого сделала? В чем провинилась? За что вы все меня мытарите? Сведете вы меня в могилу!

Когда она так причитает, мне хочется заткнуть уши и бежать без оглядки куда попало. В давнее время, когда был спрос на кликуш, моя мама стала бы незаменимым человеком… Закусив губу, я ждала. Старуха вахтерша поглядывала на нас через окошечко с жадным любопытством.

— Ложилась до позора, господи! Как теперь людям в глаза смотреть?

— Какой позор, мама? Успокойся, не кричи. Да не кричи же! — сказала я с закипающим раздражением. — Что ты, в самом деле… Ты же сама была в таком положении.

— Я? Ты мне это говоришь? Бессовестная! Как тебе не стыдно? Разве я вас на стороне нагуляла? Мы в законном браке с отцом были! Ох господи! Да лучше бы я тебя такую не рожала! — вырвалось у нее.

— Ну что ж, убей, — сказала я с какой-то незнакомой мне брезгливостью к ее страдальческому лицу и голосу.

— Отец тебя убьет, отец! Ты лучше не говори ему, дуреха несчастная. Молчи, не смей говорить! Господи, господи! Чуяло мое сердце! Два месяца, это точно? — уже спокойней спросила она.

— Да.

— Добегалась, догулялась! Слушай, что я тебе скажу. Отцу ни слова, а то беда будет. Потом узнает, бог с ним — возьму на себя. Всю жизнь из-за вас страдаю… — Она жалобно сморщилась. — Сегодня пойдем к Розе Яковлевне договариваться. Ты думаешь, это просто? Там такая очередь, что, пока дождешься, будет поздно. Ох господи! Стыд-то какой!

— Мама…

— Рублей в пятьдесят обойдется, чтобы без очереди. Да еще тридцать… — лихорадочно соображала она. — Роза Яковлевна устроит. Должна устроить. Я ей тоже услуги оказывала.

Я засмеялась.

— Знаешь, мама, тебе не придется тратиться. Я буду бесплатно рожать.

— Замолчи, дуреха! — отмахнулась она. — Плакать надо, а она гогочет. В кого ты такая пошла?

В самом деле, в кого мы такие пошли? Почему мы так часто не походим на своих родителей, а если замечаем вдруг сходство, то пугаемся и в страхе думаем: нет, нет, ни за что!

— Я буду рожать, понимаешь? Ты слышишь меня: я бу-ду ро-жать!

Пока мама переваривала этот новый ужас, дверь проходной распахнулась и высунулась вахтерша.

— Чаво ты, Нина Алексеевна, дочке рожать запрещаешь? — елейно запела она. — Да рази ж так можно? Пущай рожает!

Всё! Теперь весь масложиркомбинат знал, что у Нины Алексеевны Соломиной («Ну, эта бухгалтерша, знаешь?») безмужняя дочь ждет ребенка. Бедная мама!..

Она шла за мной по пятам до самого дома: то угрожала, то плакала, то умоляла. Уже в нашем дворе я не выдержала, остановилась и сказала:

— Мама, помолчи минутку. Я тебе сейчас все объясню. И не будем больше об этом говорить. Ребенок не виноват, что все так получилось. Это раз. Виновата я. Это два.

— Есть еще и три, полоумная?

— Есть и три. Я его люблю.

— Кого? — вскрикнула она. — Да там ничего еще нет!

— Я говорю о Максиме, мама. Все не так просто, как ты думаешь. Я хочу, чтобы его ребенок остался жив.

Мама онемела.

— Так он же тебя… бросил! — вымолвила она наконец.

— Ну и что? А я не могу выкинуть его из памяти. И мстить ему ребенком не желаю. И вообще, мама, я не могу жить так, как раньше, пойми!

— Да ты ж погубишь себя, погубишь! — взмолилась она. — Какой дурак тебя замуж возьмет с ребенком?

— Я не собираюсь замуж. Все! Хватит!

Так мы и вошли в нашу квартиру: я впереди с прямой спиной и злым, напряженным лицом, а мама следом, будто побирушка, умоляющая о милостыни.

Отец сидел на кухне перед бутылкой вина и тарелкой с супом.

— А-а! — заулыбался он всеми своими шрамами. — Явились — не запылились! Мать, я тебе звонил, слушай, я машину загнал Юрьеву. Нет, честное пионерское! За сколько, думаешь?

Мать жестко ухватила меня рукой за плечо и быстрым сбивчивым голосом заговорила:

— Нет, ты погоди убегать, погоди! Натворила и убегать. Нет, ты теперь погоди…

Удивленный отец опустил ложку в суп и выкатил глаза.

— Говори отцу! Говори, раз ты такая смелая, говори!

— Да чего такое? — заревел отец, вскакивая.

— Отпусти меня, — сказала я маме, дернув плечом. — А ты, отец, не вздумай руки распускать, как однажды было. Лучше порадуйся. Ты через семь месяцев станешь дедом.

— Как? — каркнул он, большой и нелепый.

— Да вот так.

В полном молчании отец налил себе стакан вина, выпил и двинулся к нам. Я стояла, подняв лицо, со сжатыми кулаками. Мама была бледная, темные глаза мучительно напряжены, губы приоткрыты…

— Та-ак, — сказал отец. Он подвигал челюстями. — Ну что ж, доченька любимая. Спасибо тебе за хорошую новость, за подарок. Сумела нашкодить — умей и отвечать. Себя опозорила — нашу честь спасай. Так в народе говорят.

— Никто так в народе не говорит. А вашу честь… что ж, спасу. Сейчас соберу чемодан и уйду.

Мама всплеснула руками.

— Ты досмотри, посмотри на нее, бесстыдницу! Она еще и грозит нам!

Отец подшагнул ближе. Он был спокоен, только угол рта слегка подергивался.

— Нет, ты не уходи. Мы тебя не гоним. Живи, пожалуйста! Мы не изверги. Только пащенка в дом не принесешь. Нет, пащенка нам не надо. Что нет, то нет.

— Договорились, папа. Не принесу. Будете просить — и то не принесу.

— Господи, господи! Что говорит!

— Стой, подожди! — удержал меня отец. — Ты мое слово знаешь. Я уж если скажу, то точка! Я слов на ветер не бросаю. — (Это заявление на фоне допитой бутылки меня даже развеселило на миг.) — Так вот, я тебе авторитетно говорю, — продолжал отец, с каждым словом мрачнея и наливаясь кровью. — Уйдешь — на нас не рассчитывай. Никакой помощи не получишь. Ни-ка-кой! С голоду будешь помирать, не жди помощи. Поняла?