Мы вместе были в бою

— Англичане подозревают, что это восстание против немцев подняли коммунисты, поскольку им руководили пленные красноармейцы. И они не хотят выпускать коммунистов из лагеря, боятся, как бы их идеи и здесь не нашли сочувствия у народа.

— Что вы говорите, Ян? — Стахурский оторвался от часов и посмотрел на Пахола, в глазах его было удивление. — Впервые слышу подобное.

Палийчук сердито отозвался от пулемета:

— Свой к своему, товарищ майор. Я же говорил…

— Можете мне поверить, товарищ майор, — сказал Пахол. — Я только что оттуда. А Маричка осталась там.

Стахурский смотрел на часы. Отчего не дает о себе знать группа Вервейко?

Стрельба на левом фланге не утихала.

— Так… Что же вы там делали, Ян? — спросил Стахурский, не отрываясь от циферблата.

— Пока были немцы, я прятался у австрийских шоферов. А когда пришли английские войска, мне наконец удалось повидать Маричку.

— Ах, увидели все-таки… Это хорошо, — машинально произнес Стахурский. Он слушал Пахола, но голова его была занята другим.

— Не очень хорошо, с вашего позволения, — сказал Пахол. — Когда я попросил у англичан разрешения повидаться с женой, они и меня посадили в лагерь, и лишь тогда я увиделся с Маричкой.

— Вас посадили? — снова удивился Стахурский. — Почему же?

— Как подозрительное лицо.

Палийчук захохотал. Это был редкий случай — увидеть смеющимся всегда мрачного Палийчука.

— Ах, вот оно что! — сказал Стахурский. — Ну, вас проверили, установили, что вы чех, а не фашист, и выпустили. А дальше что? Зачем вы бросились в реку?

— С вашего позволения, — сказал Пахол, — дело обстоит иначе. Когда меня привели на допрос, чтобы установить, не красный ли я, то я сразу заявил, что можно меня не проверять, так как я и есть красный и даже был в партизанах. Тогда они посадили меня в каземат…

Он умолк, потому что Палийчук мешал ему. Недовольный взгляд Стахурского сдержал громкий хохот Палийчука, и теперь он смеялся потихоньку, прикрывая ладонью рот, но плечи его тряслись от смеха.

— «Мальва» слушает, — бубнил телефонист. Потом доложил Стахурскому: — Сержант Тагиев и бойцы прибыли. Что передать капитану Иванову?

— Держаться! Сейчас выйдет на гребень Вервейко. Еще несколько минут.

«Где же Вервейко? — мучился Стахурский. — Расстояние, по-видимому, больше, чем мы рассчитывали. Да еще местность пересеченная — овраги, холмы, взгорья, перевалы».

— Ну, ну, — подбодрил Пахола Палийчук, — рассказывай, рассказывай, землячок. Мы тебя слушаем.

Пахол пожал плечами:

— С вашего позволения, когда стало известно, что на этом берегу реки будут стоять советские войска, я решил бежать из каземата. Мне это удалось. Я улучил минуту, когда мы находились в отхожем месте, и удрал. Потом я пробрался в этот городок, но они тщательно следят, чтобы сюда, на ваш берег, никто не перешел, и мне пришлось скрываться в кювете на набережной. Потом здесь начался бой, и англичане встревожились. Потом через мост перебежал немец, и охрана на берегу стала смотреть, что здесь происходит. Я воспользовался этой минутой и бросился в реку. Мне очень хотелось сюда.

Стахурский посмотрел на Пахола. Казалось, смысл всей его речи только сейчас дошел до сознания Стахурского. Пахол рассказывал важные и любопытные вещи.

— Но ваша жена осталась в английском лагере? — спросил Стахурский.

Пахол горько усмехнулся.

— Что же из этого? — сказал он. — Но я тут…

Он умолк. Молчал и Стахурский. Он нетерпеливо поглядывал на циферблат. Что случилось с Вервейко? Миновали уже все сроки. Ему давно пора быть на месте.

В центре и на правом фланге было совсем тихо. Только на левом не умолкали пулеметы и методично хлопали мины: пять взрывов подряд, потом пауза и снова пять взрывов. Было совсем тихо, как бывает на войне в минуты боя только на фланге.

Пахол прошептал:

— И я уже не уйду отсюда…

Стахурский сказал:

— По правилам, установленным на демаркационной линии, союзники обязаны возвращать каждого, кто с оружием или без оружия без разрешения властей перейдет рубеж. После боя я должен буду вас отправить к англичанам, Ян.

— Нет, — тихо сказал Пахол, — вы этого не сделаете.

Стахурский удивленно посмотрел на него. В речи Пахола, обычно такой неуверенной, звучала непререкаемая убежденность. Но Стахурского удивило не только это: он действительно не был уверен, что вернет Пахола на ту сторону.

— Вы не вернете меня, — еще раз сказал Пахол, — с вашего позволения, я репатриант.

— Что вы, Ян! Вы подданный Чехословакии, а тут Австрия. И мы — Советская Армия. Я имею право не вернуть советского подданного — репатрианта. Но вас я должен вернуть.

— Я возвращаюсь на свое постоянное место жительства, — упрямо сказал Пахол, — и я репатриант. А раньше я был советским партизаном. И я вернулся, чтобы отыскать свою часть. Я ее нашел. Вы мой комиссар.

— Партизанских частей уже нет, — возразил Стахурский. — Уже почти год как наш отряд вошел в Советскую Армию.

— Я не сумел выполнить вашего приказа: разведать и возвратиться, — грустно сказал Пахол, но во взгляде его промелькнуло лукавство, — теперь вы поймали меня и должны передать в трибунал. Вы не имеете права отпустить меня, раз я подлежу полевому суду… Пусть трибунал приговорит меня к расстрелу, но я не вернусь туда.

— Но еще перед тем, — сказал Стахурский, — вы дезертировали из немецкой армии. И мне известно, что вы подданный Чехословакии. Если я не верну вас, все равно вас передадут Чехословакии.

Пахол молчал. Он не знал, как теперь возразить. Палийчук с любопытством глядел на него. Этот спор увлекал его. Он уже не был таким флегматичным, глаза его живо перебегали с Пахола на Стахурского и обратно.

Пахол пожал плечами.

— Хорошо, — сказал он, в интонации его звучало: «Ладно, договорились!» — Передавайте меня Чехословакии.

— Ну-ну? — заинтересовался Палийчук. — И что же ты тогда будешь делать?

— Не знаю, — неуверенно сказал Пахол, — но что-нибудь такое, чтобы в Чехословакию не пришла… демократия из английской и американской зоны.

Палийчук тихо засмеялся.

— Валяй, землячок! — сказал он. — Ты не бойся, товарищ майор шутят, и тебя не отдадут. Ты еще не знаешь нашего майора.

— Палийчук! — строго оборвал его Стахурский. Он смотрел на часы: уже десять минут назад Вервейко должен был выйти на гребень возвышенности.

— Виноват! — спохватился Палийчук.

— Я знаю, — серьезно сказал Пахол, — я был с товарищем комиссаром в бою.

— Да, — строго сказал Стахурский, — мы были в бою. И вы вели себя героически, когда сожгли гитлеровскую бензобазу. Но вы же сами сейчас сказали, что не сумели найти свой отряд и вместо этого отправились искать жену…

Пахол опустил глаза и побледнел.

Палийчук укоризненно покачал головой.

— Из-за жены? Ай-ай-ай!

— И детей… — прошептал Пахол.

— Ай-ай-ай! — качал головой Палийчук. Потом он сказал так же строго, как Стахурский: — А жена опять там, и ее могут не выпустить. А что, если ты снова подашься к ней?

Пахол посмотрел на него сухими, горячими глазами. В них была мука и мольба.

— Я не потому пришел сюда, что жены нет. И не потому, что они уморили моих детей. И даже не потому, что мне больше некуда итти. А потому, что мне нужно только сюда… — Он с трудом перевел дыхание и облизнул сухие губы. — Жену они не выпустят, ведь она красная. И я красный. И я хочу, чтобы красные идеи, которых боятся англичане и американцы, пошли повсюду. Я их сам буду распространять. Оттого я и пришел сюда. Но я буду их распространять, где бы я ни был. Как хотите, можете передать меня англичанам…

Он хотел еще что-то сказать, но в это время внимание всех привлек неясный, но все усиливающийся гул, доносившийся с возвышенности над ущельем.

Стахурский вскочил.

Ясно! Вервейко вышел на гребень и оттуда начал обстрел ущелья. Там теперь немцы теснят Иванова-первого, стремясь прорваться к реке.

— Иванов-первый! — крикнул Стахурский телефонисту.