Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Я все еще не понимал, что он там затеял, но уже почувствовал неладное. И, пробуя спастись от этого неладного, я вышел тихонько боком вон из второй комнаты в первую, делая вид, что разглядываю таблицы и плакаты на стенах. Это хорошо, что они развесили в своей конторе для моего удобства плакаты и таблицы. И уже близка была от меня наружная дверь, которую осталось только толкнуть рукой, чтобы вырваться на свободу. Но к этому времени рыжий успел написать свои два слова. Выйдя из второй комнаты, он протянул мне запечатанный конверт и сказал:

— Вот, пожалуйста! Передадите это ему в собственные руки — и все будет устроено.

На конверте стояло чье-то имя. Я спросил:

— Где я должен это ему передать?

Он опять удивился:

— Да там же! В «Заре коммунизма».

— А где эта «Заря коммунизма»?

Он опять удивился:

— Я же сказал: на Оке. — Но тут он спохватился: — Да! Ведь прямой дороги туда от нас нет. — Он призадумался и вдруг, хлопнув себя ладонью по лбу, обратился к девушке: — Нина, узнай быстренько, машина, которая была у нас проездом из лесничества, ушла или нет?

Девушка расспросила кого-то насчет этого по телефону и, не вешая трубки, сказала агроному:

— Нет, стоит еще. Возле столовой.

Тот обрадовался:

— Вот хорошо-то! Скажи, чтобы подождала. От нас к ним человек поедет.

Девушка передала его слова в трубку. А он сказал мне с улыбкой:

— Вам повезло, Под счастливой звездой, видно, родились. Идемте.

И, открыв наружную дверь, он вежливо отступил на шаг в сторону, приглашая меня пройти первым.

Да, мне повезло, конечно. Все дальше уносило меня от моей женщины куда-то в бездонную глубину их коварной России, и не было от этого спасения. Я осмотрелся. Голова моя работала с отчаянной скоростью. У стены стоял табурет. Если бы схватить этот крепкий, добротно сработанный табурет за ножки и ударить им агронома по его светло-рыжей голове, то как развернулись бы события дальше? Вот я ударяю, и агроном падает, не успев переступить порог. Но, увидя это, непременно вскрикнет девушка, и прибежит из второй комнаты председатель. А он крепкий мужчина. Его придется ударить раза два-три, прежде чем он утихомирится. Ну, хорошо. Этих двоих я убью. А как быть с девушкой? Телефонные провода я перерву, чтобы она не позвала на помощь других людей, но как ударить этим грубым табуретом по ее нежной красивой голове, которая так нужна ей для разных сложных подсчетов, особенно в те моменты, когда перед ней появляется посетитель?

Все эти соображения пронеслись в моей голове за то короткое время, пока я кивал с благодарностью агроному, имея в виду его вежливость, и пока переступал порог, выходя первым на крыльцо. На крыльце мы с ним оказались один на один. Однако теперь нас было видно с улицы. И если бы я убил на крыльце агронома, то заодно мне пришлось бы убить всех проходивших по улице, чтобы не оставить свидетелей. А их было много, идущих туда и сюда, и у меня, пожалуй, устала бы рука, убивая их всех. Не стоило их убивать. Бог с ними, пусть живут!

Подарив таким образом жизнь тем, кто находился в это время на колхозной улице, я спрятал письмо в карман и зашагал мимо них, сопровождаемый рыжим агрономом. Не знаю, куда он меня вел, но хорошего я от него не ждал. Недаром говорят, что все рыжие люди полны плутовства, какая бы нация их ни породила. Собрать бы их со всего света в одну республику — вот где закипело бы веселье!

Я шел по улице деревни, поглядывая на добротные деревянные дома, стоявшие по обе ее стороны за легким зеленым заслоном цветников и палисадников. По их виду трудно было бы догадаться о тех бедствиях, какие постигли этот колхоз. Ребятишки попадались мне навстречу краснощекие, упитанные. Женщины тоже были румяные, налитые, загорелые. Не хуже выглядели и мужчины. Ни одного из них я не увидел нигде лежащим от голода врастяжку, на что с такой горестью жаловался председатель. Все лежащие врастяжку были убраны с моей дороги, а навстречу мне подсунуты те, кто еще сохранил какую-то видимость жизни. И ты, Юсси, удивился бы тому проворству, с каким это все было проделано.

Скоро мы подошли к широкому одноэтажному дому, возле которого стояла легковая машина, окруженная детворой. Агроном заглянул в нее и сказал:

— Пустая. Обедают, вероятно. Ну и ладно. Благо не уехали. А вы не хотите пообедать?

— Пообедать?

Странные вопросы он мне задавал, этот светло-рыжий агроном. Разве бывают на свете люди, не желающие обедать? Я даже усмехнулся в ответ на такую наивность. А он, как видно, догадался о причине моей усмешки и открыл дверь, над которой висела надпись: «Чайная». Пройдя с ним внутрь, я вобрал в себя вкусный мясной запах и осмотрелся. Всего в чайной было шесть столиков. За тремя из них уже сидели люди, звякая вилками, ложками и стаканами. Агроном указал мне место за свободным столиком, а сам прошел на кухню. Я услыхал, как он сказал там кому-то: «Обед один как бы организовать, Зоенька?». На что женский голос ответил ему: «Никак. После двенадцати обеды отпускаем». Но агроном сказал: «Неудобно, знаешь. Надо отпустить человеку. Мы и так его выпроваживаем бесцеремонно…». Тут кто-то закрыл кухонную дверь, и я перестал слышать голоса.

Но скоро дверь снова отворилась. Из кухни вышла молодая женщина в белом переднике поверх голубого платья. Она сказала мне: «Здравствуйте», — и поставила передо мной на стол тарелку с крупно нарезанным черным хлебом, прибавив к этому ложку, вилку и ножик. Сходив на кухню еще раз, она принесла мне тарелку супа. Я не замедлил окунуть в него ложку. Он был горячий, жирный, ароматный. Когда из кухни вернулся агроном, я сказал ему:

— Мясо у вас хорошее.

Он ответил самодовольно:

— А у нас плохого и не бывает. — Но тут же, словно спохватившись в чем-то, он добавил уже другим, сникшим голосом: — То есть не бывало раньше, пока вот беда не грянула. Это мы вчера последнего бычка порешили. Жалко было его до слез. Ну, прямо рука не поднимается. Режем, как сына родного. А что будем дальше делать — ума не приложу! Погибаем совсем. Ох-хо-хо!.. Ну, вы тут кушайте, а я пока насчет машины договорюсь.

Он отошел к одному из столиков, за которым сидели мужчина и женщина, и вступил с ними в разговор. Я продолжал есть суп, не забывая также уделять внимание свежему ржаному хлебу. Вкус к супу у меня не пропал, несмотря на жалость к зарезанному с таким горьким плачем бычку, и скоро тарелка моя опустела. А когда женщина в белом переднике принесла мне отбивные котлеты с гречневой кашей, агроном опять вернулся к моему столу. Я сказал ему, проглотив кусок:

— Это баранина.

Он подтвердил:

— Да. Сегодня еще было из чего сделать, а завтра хоть волком вой. Я же говорю: вот-вот крахнем окончательно. Приедут в один прекрасный день с поля трактористы, а нам их и накормить будет нечем. Прямо беда, ей-богу!

Женщина в белом переднике, ставя передо мной компот, удивленно вскинула на него глаза и даже раскрыла рот, чтобы сказать что-то. Но он, заметив это, быстро отвернулся и, горестно махнув рукой, принялся ходить взад и вперед между столиками. Вид у него был понурый. Близость полного краха их захудалого колхоза совсем его пришибла.

Но когда я, покончив с компотом, достал бумажник, он сказал, подойдя ко мне:

— Нет, нет. Платить не надо. Вы наш гость. Как можно!

Я спрятал бумажник. Ну что ж. Выходит, что и среди рыжих не все уж такие отпетые. Не стоило их, пожалуй, собирать вместе. Пускай живут по своим родным домам. Бог с ними!

Агроном вышел со мной на улицу и направился к легковой машине, вокруг которой все еще толпились ребятишки. На этот раз она и внутри не была пустой. Впереди сидел водитель, а сзади — худощавая русоволосая женщина лет сорока. Агроном открыл заднюю дверцу, и женщина подвинулась, чтобы освободить мне место рядом с собой. Когда я уселся, она спросила меня:

— Вы никак без багажа?

Говор у нее был как-то по-особому мягкий, певучий, и последний звук ее вопроса протянулся на двух разных нотах, словно его повторило вслед за ней некое отдаленное, звонкое эхо. Агроном сказал ей на прощание: