Бурелом

— Да, — кивнул головой Томин. — Очевидно, мы скоро выйдем на соединение с Красной Армией и тогда окончательно решим судьбу твоего связного. А пока отошли в обоз. — Помолчав, Николай Дмитриевич спросил полушутя:

— Ну а ты по своей «Мадине» не скучаешь?

— Как не скучаю, все мы люди, все человеки.

— Правильно, товарищ комрот, — хлопнув Обласова по плечу, сказал уже с оттенком грусти Томин. — Я свою Анну Ивановну частенько вспоминаю. Ну ничего, придет время — вернемся и мы под родные крыши. А теперь давай поговорим о порядке движения на Кунгур.

Командиры углубились в изучение карты. Обсудив с Томиным предстоящий поход, Обласов вернулся на свою квартиру. Фарит все еще сидел в избе, дожидаясь решения своей судьбы.

— Товарищ Томин разрешил тебе остаться в отряде ездовым в обозе.

— Спасибо, Василь. — Парень долго тряс руку Обласова. — Когда кончайт война, Мадина к себе берем, тебя в гости зовем. Кумыс пьем.

Но мечте Фарита не удалось сбыться. Во время похода тяжелый снаряд противника попал в обоз, где был Фарит. На земле остались разбитые телеги, трупы лошадей, отброшенные взрывной волной тела обозников. Среди них был и Фарит.

В средних числах сентября 1918 года сводный Южно-Уральский отряд партизан под командованием Блюхера, проделав полуторамесячный переход от Белорецка до Кунгура через таежную глухомань, горные кручи Урала, топкие болота возле деревни Тюйно-Озерская, был переформирован в 30-ю дивизию. Василий Обласов получил назначение в 269-й Богоявленский полк.

ГЛАВА 21

У начальника разведывательного отдела штаба Западной армии полковника Строчинского осведомитель номер один был на особом счету. Он принимал его только у себя в квартире.

— Если у входных дверей будут звонить с короткими перерывами три раза, открывай в любое время дня и ночи, — сказал он Глаше.

Человек, который должен так звонить, появлялся редко, но все же Глаша хорошо запомнила его. Это был выше среднего роста, слегка сутулый старик, одетый, как и все рабочие, в изрядно поношенную одежду. У него были тонкие, бескровные губы, острый подбородок, заросший густой щетиной. Взгляд серых колючих глаз из-под нависших бровей был угрюм и недоверчив.

Не снимая головного убора, на котором отчетливо были видны пятна от мазута, он проходил в кабинет хозяина, но долго там не задерживался. И каждый раз при выходе из дома бросал ястребиный взгляд по сторонам улицы, торопливо пересекал ее и исчезал в безлюдном переулке.

Попросив у хозяйки разрешения якобы повидаться с родственницей, недавно приехавшей из деревни, Глаша поспешно направилась в Заречье к сапожнику.

Выслушав ее, Иван Васильевич пожал плечами:

— Кто же это может быть? В железнодорожных мастерских вроде такого нет. Может быть, он с плужного завода? Кепка, говоришь, у него в мазуте?

— Ага, и ватник поношенный.

— Вот что, Глаша. Ты посиди пока у нас, я к ребятам сбегаю, посоветуюсь насчет старика. Похоже, он большая птица, ежели сам Строчинский ведет с ним беседы, да еще у себя дома.

Шмаков вскоре вернулся. Из подпольщиков никто не знал таинственного посетителя шефа разведки.

— Ты, Глаша, не перепутала что-нибудь, рассказывая о старике? — спросил ее Шмаков.

— Нет. Какой есть, таким и описала.

— А других примет у него нет?

Женщина задумалась.

— Вспомнила, — заговорила она оживленно. — Правый глаз у него полузакрыт, но когда старик откидывает голову, то смотрит, как и все. Только поглядка у него недобрая, — закончила она.

— Это очень важная примета. Ты продолжай наблюдение за ним. Что узнаешь нового, — сейчас ко мне.

— Ладно. — Глаша ушла.

Мысль о «старике» не оставляла Шмакова в покое, и он решил поговорить о нем с Соней Кривой.

Соблюдая предосторожность, Иван Васильевич несколько раз прошел мимо дома, где была конспиративная квартира Сони, оглядел улицу и, подойдя к дверям, постучал условным стуком. Дверь открыла хозяйка дома. Назвав пароль, Шмаков прошел в комнату.

— Видимо, это опытный провокатор и важный для Строчинского агент, — заметила Соня и, помолчав, добавила: — Надо во что бы то ни стало установить личность старика. Если старик действительно находится в среде рабочих, то он опасен вдвойне. Ведь почти вся наша работа связана неразрывно с рабочими. Провокатор, очевидно, имеет возможность, не вызывая подозрений, бывать на собраниях. И вполне понятно, для Строчинского он представляет большую ценность. Ты говоришь, что Глаша ведет наблюдение за стариком?

— Да.

— Надо подобрать человека для надзора за домом Строчинского. Листовку принесли?

Иван Васильевич достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок и передал Соне. Пробежав глазами текст, Соня с довольным видом вернула листовку Шмакову.

— Передай дяде Мите большое спасибо.

Подпольная типография в то время находилась на квартире Шмакова. Печатал листовки «дядя Митя», он же и доставал шрифты.

— Листовки нужно направить сначала в железнодорожные мастерские. Пускай Поля передаст их товарищу Зыкову. Часть их пойдет, на плужный завод и в военные казармы. Это сделает Рита Костяновская. Бумаги для печатания хватит?

— Думаю, что достаточно, — отозвался Иван Васильевич.

— Хорошо. — Соня поднялась от стола. — Знаешь что, Иван Васильевич, у меня сейчас такое настроение — взяла бы в руки красный флаг, вышла бы на площадь и воскликнула: «Люди! Ведь скоро будем праздновать первую годовщину Октябрьской революции!» Иван, Васильевич! А как это здорово, что мы несем в такое трудное время слова правды народу, глубокую веру в светлое будущее — да ведь это замечательно!

— Любо мне глядеть на тебя, Соня. Какая ты сильная и смелая.

— Ну что ты, Иван Васильевич, зря ты расхваливаешь меня. Я этого не заслужила. — Соня прошлась по комнате. — Сегодня мне хочется помечтать. Послушай, — вновь усаживая Шмакова на стул, заговорила более спокойно Соня. — Надела бы я, как в сказке, шапку-невидимку, прошла бы через колчаковские кордоны, явилась бы к товарищу Ленину и сказала: «Дорогой Владимир Ильич! Мы, челябинские большевики, перетерпим любые муки для великой цели — освобождения Урала и Сибири от врагов. Клянемся тебе: мы не пожалеем своей жизни для того, чтобы будущее поколение челябинцев и всей страны могло жить счастливо, нет, не в Колупаевке с Сибирской слободкой, Порт-Артуром, а в новом светлом городе, о котором писал триста лет назад Кампанелла. Я верю, такой город будет!

Иван Васильевич не спускал глаз с одухотворенного лица Сони. Ее пылкость, казалось, передавалась ему напомнила собственную молодость. Размышления Шмакова прервал голос девушки.

— Помечтали и хватит, а теперь поговорим о деле. Тебе, Иван Васильевич, надо прийти сегодня на заседание городского комитета. Будет обсуждаться вопрос о подготовке к празднованию годовщины Октября. Расскажешь подробно о типографии, ее нуждах. Договорились?

— Да. — Шмаков взялся за кепку.

— Чуть не забыла. Скажи о собрании Васанову. Пускай он договорится с товарищами из полка Шевченко, чтобы они делегировали на заседание человека от своей организации.

— Ладно. Я пошел, — ответил Шмаков и, простившись с Соней, толкнул дверь, огляделся и вышел.

Холодный осенний ветер гнал по тротуарам опавшие листья, сметал их в кучи возле заборов, стучал оконными ставнями и стремительными вихрями носился по пустынным улицам города. Порой пролетал снег, однотонно гудели провода, в конце глухого переулка чей-то пьяный голос выводил:

Шмаков прошел Уфимскую, поднялся на мост и свернул к своему дому на Горшечной. Послышался цокот копыт. Надвинув папахи на лоб, проехали казаки. Проводив их взглядом, Иван Васильевич прибавил шагу.