Три поколения

У прорубей высокие кони кавалеристов рубили копытами закраины льда, подгибали ноги, некоторые опускались на колени. Никодим подошел к проруби и смотрел, как вздрагивало горло у ближней к нему породистой золотисто-рыжей кобылы, как шелковисто струилась шкура на шее от глотков воды.

На взвозе закричали. Никодим повернулся и увидел ораву девчонок и мальчишек. Они выстраивали санки в ряд, готовились вперегонки лавой скатиться на реку.

Никодим поправил шаль на голове, и лишь ребята пустились с горы, он побежал им навстречу. Ветром и снежной пылью обдало его.

Кавалеристы повели лошадей с реки.

«Вместе с ними войду в деревню», — решил Никодим и подождал гаркуновцев.

Первое, что поразило Никодима во вражеской деревне, — это два трехдюймовых орудия, накрытых брезентовыми чехлами. Трехдюймовки хищно прижались к изгороди на въезде. Тут же, на высоких зеленых колесах, стояли и зарядные ящики.

«Пройду мимо и не взгляну ни разу». Но лишь только поравнялся с орудиями, как голову его точно силой кто повернул, а ноги остановились. «На восемь верст хлещет!.. Эх, Ефрему бы Гаврилычу такую животную… А то бухала наша плюется на полверсты с подбегом!»

У Никодима обидой защемило сердце. Уйти от орудий оказалось не так легко. Никодим подвинулся вплотную к пушкам. Ему неудержимо захотелось дотронуться до «зевластой храпки», но из двора вышел рослый батареец и крикнул:

— Кыш!

Никодим подхватил сарафан и, наступая валенками на подол, кинулся по улице. Вскоре он пошел шагом, оглядываясь на трехдюймовки.

«Орудия высмотрел. Надо высмотреть пулеметы. И нельзя ли ночью песку в пушки насыпать да слямзить пулеметишко-другой…»

По улице ехал свекольно-румяный на морозе, усатый офицер на соловой лошади. На ногах офицера — начищенные сапоги со шпорами, на плечах черного полушубка — золотые погоны.

Никодим свернул с дороги в снег и наклонил голову. Ему казалось, что офицер обязательно узнает его, несмотря на шаль, девичью шубенку и сарафан.

Соловая лошадь под всадником, тонкая и упругая, как щука, шла вприпляс. Каленый темно-вишневый глаз ее пугливо покосился в сторону Никодима.

Офицер достал из кармана синих галифе платок и вытер им пышные усы.

«Попался бы ты со своими усами Андрею Иванычу Жарикову в тесном месте!..»

Никодим долго смотрел вслед красивому офицеру. Стройная фигура всадника колыхалась в такт пляшущей лошади.

«Сколько гадов ползает по земле! Ну, я понимаю, за красных и драться, и умереть, а вот за белых…» Уму и чувству Никодима это было непостижимо и противоестественно, так же как съесть кусок мыла.

В соседнем дворе рявкнули трубы оркестра: музыканты разучивали марш. Никодим забежал в ворота. Никогда не слышанная им громкая музыка развеселила его. Слушая, он забыл все и улыбался широко и радостно. Особенно нравилась ему большая, ярко начищенная труба, изогнутая подобно бараньему рогу, рявкающая густым медным басом.

Никодим подошел к музыкантам. Он смотрел, как бритые щеки кларнетистов раздувались от натуги, как в трудные моменты выпучивались у них глаза, а на щеках играли ямочки, словно музыканты улыбались через силу. Никодиму захотелось попросить трубача разрешить дунуть ему один разок.

Из дома вышел мальчишка лет четырнадцати в белой барашковой папахе и малиновой черкеске. На расшитой золотым позументом груди отделанные перламутром и серебром с чернью газыри. Тонкая фигурка его была перетянута в талии узеньким наборным пояском. На ногах — не виданные никогда Никодимом красные сафьяновые сапожки. В правой руке мальчишка держал самую маленькую из всех серебряную трубу со множеством клапанчиков.

Он прошел мимо Никодима, едва взглянув на него из-под пушистых ресниц черными, презрительно сощуренными глазками. Никодима охватила такая дрожь при виде самодовольного лица и нахально вздернутого носика музыканта, что он с трудом удержался, чтобы не толкнуть его плечом в грудь.

Мальчишка встал с краю и приложил серебряную трубку к губам. Никодим повернулся и, не оглядываясь, пошел из двора, волоча саночки.

«Задавака! Один на один набил бы я тебе морду! Надвое бы переломил и увозил бы всю твою сряду!»

А трубы уже издевательски звенели медными голосами вслед Никодиму.

Мальчик пошел на противоположную окраину деревни, решив, как наказывал ему Ефрем Гаврилыч, высмотреть охранение противника с тыла и разведать, что за стрельба была в этом конце ночью.

Не прошел он и квартала, как мимо на взмыленной лошади пронесся кавалерист. Всадник с маху остановил лошадь во дворе лавочника и спешился у коновязи. В глубине, над резным крыльцом большого дома, на казацкой пике бело-голубой флаг.

«Штаб», — решил Никодим.

У открытых ворот рубленая, потемневшая от времени лавка. Никодим прочел вывеску:

Обитые железом двери лавки были заперты большим ржавым замком, а у единственного решетчатого окошечка часовой с шашкой наголо. На широком дворе — заседланные лошади. У отдельной, волнообразно изгрызенной коновязи — соловый конь офицера.

Никодиму очень хотелось зайти во двор, но он боялся часового. «Подожду до обеда, а там попробую», — и мальчик вприпрыжку побежал дальше.

У околицы деревни ему попался обоз из восьми подвод. На дровнях, в плетеных коробах, сидели раненые колчаковцы с забинтованными головами, с руками на перевязях.

«Жариковская работа!» — обрадовался Никодим.

Задняя подвода отстала от других. Никодим пропустил ее и, прихватившись веревочкой за перекладину дровнишек, сел на саночки. Подводы повернули к штабу. Мальчик вместе с ними въехал во двор.

Промерзшие мужики-подводчики и раненые колчаковцы пошли в дом. Никодим проскользнул в двери. В полутемной передней штаба было так накурено, что в облаках дыма люди маячили, как в густом тумане.

Никодим прижался в угол, снял рукавички, сунул их за пазуху и стал тереть руки.

«Ежели чего, скажу: «Погреться зашла с морозу…»

Из разговоров возчиков Никодим понял, что они уже второй раз вернулись.

— Проезду по дорогам нет… Куда ни сунься — партизаны…

«Андрей Иваныч орудует!» — ликовал Никодим.

По тону мужиков мальчик чувствовал, что они нисколько не огорчены, что, может быть, привирают даже немного, но ему было радостно, что партизаны всюду…

Дверь из штаба отворилась, и на пороге Никодим увидел румяного, усатого офицера, встреченного им на улице. Мужики и раненые колчаковцы поднялись, но офицер ласково замахал рукой.

— Сидите, сидите, братцы! — приятным голосом остановил он их.

Никодим тоже сел и плотно прижался в угол.

Из раскрытой двери широким потоком бил свет. Сизые слоистые облака табачного дыма колыхались, обволакивали фигуру офицера.

— Придется, братцы, — обращаясь и к раненым и к мужикам, заговорил офицер, — поездку отложить на денек. Завтра утром вахмистр Грызлов с полусотней и пулеметом очистит путь от разбойников.

Кровь прилила к лицу мальчика.

— Сам ты разбойник, котовья морда… — прошептал он.

— А теперь идите, братцы, и отдыхайте, до завтра… — все так же ласково закончил офицер. — Басаргин! — крикнул он совсем другим голосом.

Из соседней комнатушки открылась дверь, и на пороге появился огромный седобородый казак.

— Честь имею явиться, господин сотник! — точно с печки упав, выкрикнул он.

Никодим узнал в нем одного из карателей, приезжавших к ним на заимку, в которых он стрелял через окно.

— Привести пленных в кабинет к господину есаулу!

— Слушаюсь, господин сотник! — еще громче рявкнул Басаргин и шагнул в толпу раненых и подводчиков.

Никодиму очень хотелось остаться в передней штаба, но больше половины мужиков и колчаковцев вышли. Он поднялся из своего угла и шмыгнул к двери. На дворе уперся в саночки руками, разогнался, вскочил на сиденье и прокатился мимо часового.

«Пойду! Теперь пойду! — твердо решил он, но фраза офицера о пленных не выходила у него из головы. — Одним глазком взгляну…»