Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Синельниково, Лозовая, Острогожск — такой путь избрал полковой комитет, дабы миновать Донецкий бассейн и прилегающие к нему донские станции железной дороги, где уже действовали карательные отряды генерала Каледина и добровольческие роты стекавшегося на Юг офицерства. Слухи были плохие: Каледин прямо бросил перчатку красной Москве и Питеру, арестовав в пути возвращавшихся делегатов II съезда Советов — Щаденко, Ковалева, Кудинова и других, а также и «левых демократов» общеказачьего съезда, прибывших из Киева, — Голубова, Автономова и Лапина.

Приближались станция Лиски и первый железнодорожный мост через родимый Дон... В вагонах казаки взволновались, тут следовало, по старинному обряду, отдать поклон тихому Дону и родному краю, пели разудалые походные песни, а за ними протяжно-задумчивые, старинные, а то и нахально-игривые, с перчинками и намеками, выговаривая нынешнюю душевную тревогу. Голосили взахлеб:

Как во города Черкасске

Да случилася беда —

Молода, красна девчоночка

Вот да сына —она — родила!

Действия Миронова в Александровске и на Екатеринославской ветке принесли ему большой успех. Два других полка дивизии под угрозой боя с 32-м, мироновским полком разбежались, а офицеров штаба дивизии Миронов легко принудил сложить оружие.

Первым проявил лояльность революции штабной адъютант, хорунжий Барышников, за что генерал Кузнецов во всеуслышание обозвал его негодяем. А в пути, уже на станции Валуйки, обнаружилось, что арестованный генерал, есаул Персиянов, и приставленный к ним в качестве начальника караула Барышников, и еще двое казаков 32-го полка бежали...

Миронов был хмур, он чувствовал, как поминутно накаляется вокруг обстановка, чреватая большим кровопролитием. Вызвал Алаева, откровенно обругал за разболтанность и анархию в полковом комитете, а после спросил с недоумением:

— Как же... Барышников-то? Первым, говорили, сложил оружие?

— Да негодяй, перевертыш с первых дней войны! — хмуро сказал Алаев. — Чего тут удивительного?

— Офицер... Должна же быть совесть! — непонимающе уставился на Алаева Миронов и как-то нервно передернул плечом, впервые ощутив отсутствие погон и легкое сползание портупейного ремня с положенного места.

— Портится народ на глазах, Филипп Кузьмич. А тут еще близость станиц, солнце пригревать начинает — в общем, раскисает под ногами!

— Н-да. «Раскисает!» Надо немедля пройти по вагонам, подтянуть казаков, поговорить по душам. Едем-то не к теще на блины, а в объятия Каледина. И каждому будет там известный прием: либо — в строй, либо — под расстрел!

Сидели вдвоем темной ночью, говорили о положении в России, сомнениях и надеждах простого люда, возникавших там я сям заговорах, нарастании злобы в людской массе. И вновь возвращались к судьбам рядовых казаков и близких своих друзей-офицеров. Тревога лишала сна.

И вдруг пролетно загудело под вагоном, охнули переплетения стальных ферм, осатанело загудел ветер по окатистой крыше, Миронов обнял крепкие плечи Алаева, сказал тихо и душевно, расслабляясь:

— Переезжаем Дон, Петя, родной мой! Реку нашей вековой славы и, может быть, роковую черту. Проникнись минутой, слышишь — казаки наши тоже не спят...

За стенкой салон-вагона сквозь грохот колес и вой зимнего ветра гремела размашистая, гордая песня давних походов. Слов нельзя было разобрать, но сама мелодия как бы выговаривала смысл и словесный речитатив — «По Дону гуляет казак молодой...».

— Слышишь? — повторил свой вопрос Миронов.

— Они сами знают, о чем надо петь нынче, — сказал в волнении Петр.

Уговаривал кто-то деву-невесту не плакать, не лить горьких слез, но грозно нависало над нею и над всей свадьбой некое темное гадание о скорых и неизбежных бедах-несчастьях, крушении надежд. И обрушивался на те слезы и предчувствия женского сердца дружный и властный накат несогласных мужских голосов:

Не верь ты цыганке — цыганке все врет.

Поставлю я стражу, поставлю я стражу.

Поставлю я стражу донских казаков!..

ДОКУМЕНТЫ

Из донесения комиссара 1-го св. Донского полка Ф. Агапова в Петроградский военно-революционный комитет

20 декабря 1917 г.

№ 1

Доношу, что... по моей инициативе 2 декабря было общее собрание полка для обсуждения вопросов:

Как смотрит полк на командира полка генерала Троилина, который мешает полку для общего объединения с демократией.

14 декабря — ходатайствовать перед начальством о выводе полка из Петрограда на Дон для мирной агитации против кадетов и господина Каледина, ликвидировать эту их затею мирным путем... [12]

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОБРАНИЯ

представителей казачьих частей в Смольном

от 29 ноября 1917 г.

...Составить отряд из 5-й Кавказской дивизии, из 4-го, 1-го и 14-го Донских полков и... отправить на Кубань, Дон и Терек... чтобы вручить власть трудовому народу [13].

13

Снова — тюрьма. Теперь уж не каторжная и даже не следственная, а какая-то дисциплинарная, что ли, бывшая войсковая гауптвахта, в которую сажают без суда и следствия, на бессрочное ожидание... Ковалев замерзал в нетопленной двухместной камере, с окном на северную сторону. Сюда не заглядывало солнце, уже повернувшее на лето, зима упорно держалась морозов.

Сокамерники постоянно менялись, и он успевал кое-что узнать о событиях на воле. Еще в общей, многоместной камере Ковалев узнал, что в самый канун Октябрьского переворота в Киеве собирался все-таки общеказачий съезд — конечно, под флагом Временного правительства — и вынес даже контрреволюционные резолюции, но единодушия и там, в офицерской среде, не было. Довольно многочисленным оказалось левое крыло, которое едва не повернуло ход прений в свою сторону. Украинская рада выдворила участников съезда из Киева, и «левые» хотели возобновить дебаты в Новочеркасске, но здесь их давно уже недвусмысленно поджидал атаман Каледин...

В двухместной мышеловке Ковалев сидел сначала с ростовским жителем, старым социал-демократом Донецким, но потом их развели, и тогда-то в камере появился этот странный человек, известный почти всем и каждому в Новочеркасске, войсковой старшина Голубов.

Мордастый матерый офицер с лихо закрученными тугими усами и нагловатыми глазами оглядел с порога камеру на две койки и, не здороваясь, кинув новую фуражку на табурет, заговорил с дурашливым смехом:

— Не угодно ли? Он посадил нас в этот крысятник и думает, что выиграл дело! А сам тоже ведь посадил себя в лужу! Не правда ли?

Ковалев догадался, что речь идет о Каледине. У Голубова были давние счеты с генералом, поэтому он не мог упустить случая, чтобы не посрамить соперника. Но тут же спохватился, заметив внимательный взгляд Ковалева, стал изысканно-вежлив:

— Простите... С кем имею честь? Я — Голубов, меня эти ид-диоты из Войскового круга лишили казачьего звания и орденов, но мы еще столкнемся с ними, будьте уверены... Вы — большевик?

Присел на жесткую койку-топчан как-то наскоро, бочком, словно на минутном привале, в спешке и с несерьезным, шалым смешком спросил:

— А вы, большевики, сделаете меня красным атаманом Дона, а? Почему бы и нет? У меня — полк, за мной казаки идут в огонь и в воду!

Ковалев не спешил отвечать, а Голубов вдруг, без всякого перехода, погрозил пальцем:

— Да нет, разве с вами сговоришься когда-нибудь! Большевики — не донских кровей, они привыкли исподтишка действовать, с секретом! У них и сам дьявол язык откусит на тряской езде! Вот если бы левые эсеры взяли власть, то — другое дело. Героические и прямые люди, у них террор открытый и благородный!