Вьюжной ночью

— Нюхальщик паршивый! Руки б у тя пообсохли, язык бы у тя отнялся, черт длинноногий, помело поганое!

Тетя Лиза опешила на миг, остановились, глядя на Мясникову так, будто увидела не женщину, а корову двухголовую, и, крикнув: «Чего разоряешься? Сама виновата, а других виноватишь», — плюнула и дернула Женю за плечо:

— Пойдем быстрея. С дураком свяжешься, сам дураком будешь. Чистить ее, окаянную, надо скребницей железной, какой лошадей чистят. Тьфу!

Домой, в город, Женя ехал на газике. Многодневная буйная пурга перемела дорогу, навалив нелепой формы сугробы, в которых можно было бы спрятать любую машину. Автобусы не ходили. Машина была старая, облезлая, помятая, в ней все время что-то погромыхивало, поскрипывало, мотор болезненно завывал, и Женя ощущал странноватую, самому ему непонятную жалость к газику, будто это было живое существо, одухотворенное. Воняло бензином и табаком. Пожилой шофер был сумрачен и неразговорчив. Когда машина застревала в снегу, а застревала она на каждом километре раз по десять, шофер и в этом случае не произносил ни слова, а лишь громко, недовольно покрякивал. В голову Жени досадливо, противно лезли слова дурацкого наговора: «Заря моя, зоренька, серый петух на насесте, возьми крик-сы и бессонницу у раба божия…» Но все равно у Жени было хорошее настроение, он чувствовал какую-то беспричинную острую радость, которая заполняла все его существо; ему не сиделось, он поворачивал голову налево, направо и подскакивал. Такая животная радость была у него только в раннем детстве, когда он по всякому пустяковому поводу — конфетку дали — начинал приплясывать и лез обниматься.

И повздыхает же мать, увидев у Жени кровоподтек под глазом и разбитые очки. Раньше почему-то — сейчас он и сам не мог понять почему — его часто злила материнская забота о нем («Плащ надень, прохладно сегодня», «Что-то ты невеселый, не болен ли?»). Отец поворчит, сухо доказывая, что надо быть осмотрительным и не впутываться в скверные истории. Когда отцу и матери было по семнадцать, как сейчас Жене, они работали токарями. Восемнадцати лет поженились и жили в вонючем бараке, недоедали, как многие люди в те военные годы. Потом отец выучился, стал инженером, да и времена пошли совсем другие, и вот теперь родители почему-то думают, что Женя еще ребенок, хотя он выше их обоих на две головы. Утром перед отъездом гляделся в зеркало: лицо огрубело, потемнело, волосы спутались и свисали на лоб грубыми клочьями; правая щека синюшного цвета — следы обморожения, под левым глазом кровоподтек, а на лбу царапина и краснота — это после драки. Ничего себе видик! «Пройдет, все пройдет», — успокаивала тетя. Интересно: в поездке он все меньше и меньше думал о Маргарите, хорошо помнилось почему-то только ее прелестное голубое пальтецо с белым воротником. Велика честь — красивое пальтецо!..

«Отчего у Маргариты все какое-то тонкое, острое? Нос тонкий, острый, подбородок тоже остренький и шапочка конусообразная, остренькая. Нежна. Да, нежна. Только ее нежность немножко похожа на слабость. И во всем облике есть что-то неживое, кукольное». Женя впервые подумал так критически о Маргарите и удивился этому. Он больше думал теперь о Гуте, вспоминая ее размашистую походку, ее распахнутый на морозе полушубок и… слезы. Это не была любовь. Но что это?.. «Неужели я буду влюбчивым?» — ужаснулся он.

— Зачем ковыряешь? — сердито сказал шофер. — Зачем, говорю, лоб ковыряешь. Нарыв у тебя на лбу будет. Уже нарывает. Обкури. Не знаешь как? Возьми ваты, скатай навроде карандашика и подожги. И дымком тем посильней обкури лоб — как рукой сымет.

— Да бросьте!

— Если не знаешь, помалкивай.

— Да это же приемы шарлатанов-знахарей.

— А я тебе что — знахарь! — начал сердиться шофер. — Дымом в тайге с испокон веков пользуются. И я… как начинается нагноение какое-нибудь, у шоферов разное может быть, так подкурю — и проходит. Знахари знахарями, а народ народом. Сейчас деревенька будет. Малость передохнем. Все одно раньше утра до города не дотянуть.

Это был большой деревянный дом, весь в окнах, и почти все окна ярко светились. Клуб. Женя сразу догадался, что это клуб.

Единственное с трещинками стекло в очках запотело, и Женя, войдя в зал, ничего не увидел, кроме туманных расплывчатых силуэтов людей. Со сцены доносились странные, притягательные звуки барабанов; сперва это было слабое дрожание, недовольное, нервное; секундная пауза — и дрожание сменилось высокими звуками, похожими на треск сухого дерева. Звуки густели, углублялись, грубели, в них уже что-то угрожающее, темное, зловещее, они исходят как бы из глубин катакомб, подвалов, из-под земли откуда-то. Все громче, все громче, все чаще, все чаще, уже сплошной каскад слившихся воедино звуков — это шум падающих деревьев, сваленных бешеной бурей, это гул разбушевавшегося вулкана. Это — вызов на бой. Властные, резкие, какие-то необычные, неземные звуки заполняют зал, приобретая объемность и весомость.

Женя торопливо протер и надел очки. И окаменел.

На сцене стоял мужчина с лица суровый, даже злой, в необычной, экзотической одежде: плащ не плащ, халат не халат, весь разрисованный, расшитый, увешанный какими-то — видать, металлическими и костяными — безделушками, бляхами и оторочен мехом. Таким же ярким, разрисованным был и головной убор человека, из которого смешно торчали рога не рога, перья не перья — не поймешь. Плохо он все же видел через потрескавшееся стекло очков.

В руках у человека большой бубен, один бубен, и он бьет по нему колотушкой. А Женя думал — много барабанов. Посредине сцены сидит на стуле старик, согнув спину и опустив голову, неподвижный, будто заснувший. А мужик с бубном, подскакивая, приплясывая, дергая плечами и раскачиваясь, крутится возле. Бубен стал затихать, и явственно послышался голос мужика. Мужик пел дико-заунывно, монотонно, нагнетая голосом, а также слабыми сейчас и тоже монотонными звуками бубна щемящую тоску, вызывая чувство тревожного ожидания чего-то необычного, грозного, может быть опасного, страшного, которое вот-вот, сию секунду или через сколько-то минут, с неизбежностью свершится.

«Шаманы. Это же шаманы! — тихо засмеялся Женя. — Точнее, самодеятельные артисты. Обычный номер в обычном концерте. Те самые, за которыми я гонялся». Он не сомневался, что это было так. Какой же он нелепый, смешной, смешнее шаманов.

У двери сидела Гутя. Это тоже было неожиданно. Он схватил ее за руку и потянул в коридор. Она вроде бы и сопротивлялась, но шла.

— Да хватит дуться! — сказал он сердито. — Ну обругай, если хочешь, и конец.

Он очень обрадовался ей, и она не могла этого не заметить. Ему было легко сейчас с ней, легко и просто, как будто перед ним не Гутя, а Сашка.

— Ты это как здесь оказался?

— Домой еду. А ты как?

— Я же говорила, что поеду к бабушке. У меня здесь полно родни. Даже вон на сцене… дядя и дед.

Оказывается, он мало чего знал о Гуте. Мать у нее наполовину коми, наполовину ненка. Среди родичей по отцовской линии есть и русские и ханты.

— Вот какая я, интернациональная, — засмеялась она. — Отец дедушки, вон того, который на сцене сидит, был шаманом. То есть мой прадед.

Нет, сегодняшний вечер был все же особый вечер, когда Женя с каждой минутой удивлялся все более. Что бы ему, дураку, спросить у нее об этом еще в Тарасовке. Он спрашивал о знахарке и не спрашивал о шаманах.

Как много знала она о шаманах и с какой едкостью и усмешинкой рассказывала.

Не всякому известно, что в мире полным-полно сверхъестественных существ — духов, добрых, а чаще злых, и шаманы общаются со всеми ними, борясь со злыми и не церемонясь с добрыми. Духи имеют свои странности, они, к примеру, боятся железа, и потому шаманы увешивают себя железными безделушками, — все имеет свой смысл, свою причину. С помощью духов шаманы лечат решительно от всех болезней, могут предсказать, что ожидает человека в близком и далеком будущем, могут таежнику принести удачу в охоте за зверем, а врагу — неминуемое поражение.