Красная роса (сборник)

казенного шнапса и чужой фрау на ночь» — это крылатое выражение принадлежало именно ему,

штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не

из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел

перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел:

долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-

нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.

В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его «Личное дело»

было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни

было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого

фюрера, то, наверное, чего-то стоило.

В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на

должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:

«Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф

Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности

не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно».

И все.

О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и

Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и

даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика

умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам

забыл напрочь. Отец Рудольфа — уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель,

полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын

до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие

и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь.

Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос

на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала.

Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил

работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать

наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей.

Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и

чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря

этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его

руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не

появилась. Двадцатилетним — его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу — Рудо

Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.

Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей;

устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними

своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с

душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в

альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.

Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город

Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых

людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и

назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок

старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного,

обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с

усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли «наш

Адольф», говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали

бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в

спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и

немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей,

обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.

— Мы — партия национал-социалистов, и весь мир будет наш. Мы — соль немецкого народа,

к его ногам падут другие народы. Мы — сыновья великой Германии, и нам покорится весь мир.

Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. «Мир должен быть

нашим». Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.

И вот Рудольф фон Тюге, законный обладатель благородного имени, пока что единственного

своего богатства, в страшной и притягательной России. Ему повезло. Лентяй, не любивший ни

физического, ни умственного труда, он в свое время не воспользовался случаем, не проник в

близкое окружение Адольфа, того самого оратора из мюнхенских пивнушек, а он, к удивлению

Рудо, стал великим и ясновидящим фюрером всего немецкого народа. Зато попался он на глаза

кому надо, снюхался с одним из помощников Гитлера, с самим Кальтенбруннером, и именно это

после событий 1933 года определило дальнейшую судьбу и место в обществе облагородившегося

потомка фрейбургского мещанина-бауэра Фортюги.

Во время фашистского путча Рудольф превзошел самого себя. Опыт и практика на

альпийских перевалах пригодились ему самым лучшим образом. Он не спал ночами, был

неутомим и изобретателен при вылавливании коммунистов, евреев, всяческих нелояльных

личностей, водил их поодиночке и толпами, как овец, многих не доводил до места назначения,

только сообщал о количестве тех, кто был убит «при попытке к бегству».

Его умение, старательность и ловкость заметили и оценили, он оказался в фаворе, и

должности посыпались на него, как из рога изобилия. Только что оборудовал один концлагерь,

утвердил в нем идеальный порядок, а уж приказывали перебираться в другое место и начинать

все заново. Оставлял после себя комендантом лагеря кого-нибудь из «желторотых» — так он

называл всех ниже чином, — а сам спешил создать новый ад. О, он любил в концлагерях

идеальный порядок. Чтобы узники ходили по струнке, каждый должен был пройти через голод,

холод и беспрерывные издевательства, превратиться в мумию и уж только тогда удостоиться

последнего чистилища — крематория.

Концлагеря старательно, с любовью устроил фон Тюге и в Германии, и во Франции, и у

чехов, и у поляков, а теперь прибыл сюда, на загадочный Восток. Здесь, как нигде, надо было

установить новый порядок.

Фон Тюге и его молодчики немного опоздали, им следовало прибыть сюда еще вчера

одновременно с войсковыми частями, но история простит штурмбаннфюреру — он не загулял,

нет, по дороге нашлась для него работа и в Лемберге[1], и в Виннице, и в Житомире, и еще во

многих-многих городах и поселках со странными, труднопроизносимыми названиями.

Теперь — Калиноф… Калиноу… Черт знает что…

О его прибытии ортскоменданту Цвиблю доложили уже тогда, когда тот заканчивал

«миттагэссен» в компании со своей Гретхен и ефрейтором Кальтом. Ждали традиционный кофе и

ломали головы над тем, куда мог деваться рядовой Рандольф, и именно в это время через порог

перешагнул бронзоволицый атлет в форме, перед которой трепетали и ефрейторы, и коменданты

всего фатерланда. После традиционного «хайль» гость басовито прогудел:

— Штурмбаннфюрер фон Тюге, с вашего разрешения.

— Цвибль.

Фон Тюге брезгливо сморщился, переспросил: