Стоход

Многие из них никогда не видели даже сенокосилки и потому, чуть не крестясь, со страхом приближались к райкому, где решится вопрос, кого же возьмут на курсы и доверят машину, заменяющую несколько десятков лошадей.

Однако возле старого деревянного домика с красной стеклянной вывеской страх сразу проходил. Здесь было шумно, весело. А когда начало пригревать солнце, собралось много девушек, одетых по-праздничному: то в розовые, то ослепительно красные юбки да небесно-голубые или сочно-зеленые кофты. Появились балалайка, гармошка. Кто-то сказал, что возле этого учреждения можно плясать и петь. Этому охотно поверили. И пошло…

А в полдень из этого здания вышли первые курсанты — Григорий Крук и Санько Козолуп.

— Санько, а смешно в чоботах, — говорил Гриша, неловко переставляя ноги и все время рассматривая новые кирзовые сапоги.

— Угу. Высоко в них, — ответил Санько, тоже впервые за свою жизнь обувшийся в сапоги.

Еще раз посмотревшись в зеркало и не узнавая себя в просторном синем комбинезоне и в больших добротных сапогах, друзья сошли с крыльца. Вокруг толпились хлопцы, ждавшие своей очереди. В серенькой полотняной одежонке, в постолах они показались Грише и Саньку нищенски жалкими и уж очень маленькими ростом. Непривычно широко расставляя ноги, друзья быстро, как очень занятые люди, пошли прочь.

Дед и внук сидели уже за столом и с нетерпением ждали завтрака. Каждый спешил на работу. А Оляна, согнувшись, заглядывала в печь и ругала своих «хозяйнов» за сырые дрова.

— У одного — трактор, у другого — сапожная мастерская, а дома хоть разорвись.

Вдруг в дом вбежал Санько, запыхавшийся, взбудораженный.

— Что там случилось? — встревожился Конон Захарович.

— Музыкант приехал из Киева. Он и в школе будет музыке учить, и в клубе.

— Чего ж было так бежать?

— Так Гришу ж проверять будут.

— Проверять? Отчего ж проверять? — испугался дед.

— Ну, музыку его слушать.

— Му-зы-ку? — с сомнением протянул дед.

— Александр Федорович сказал: «Зови Гришу Крука с гармошкой».

Услышав это, Гриша молча вышел из дому. Санько недоуменно посмотрел ему вслед. А дед, перехватив этот взгляд, сердито бросил:

— Такое придумал тот Моцак! Музыку проверять! Будто не знает, какая теперь у этого хлопца музыка! Кончилась его музыка. Ясновельможные отняли. Сам же знаешь, как растрощили ему пальцы.

— Опять расстроили хлопца! — недовольно сказала Оляна и вышла вслед за сыном. — На работу уйдет голодным!

Санько сочувственно смотрел на дверь, за которой скрылся его друг, навсегда обиженный злою судьбой.

— Хорошо хоть руль трактора держит теми пальцами, не то, что музыку, — продолжал дед.

Санько насупился и виновато пробурчал:

— Я ж не знаю, чего они там… Может, учитель забыл.

— Антон привез ему целую баянию. А он не может… — опечаленно сказал дед.

— Гриша мне показывал.

Дед тоже без завтрака вылез из-за стола:

— Кончилась вся его музыка. Совсем кончилась…

Первый день самостоятельной работы на тракторе показался Грише праздником победы. Победы над всем, что его до сих пор тяготило. Наконец-то он нашел дело, которое дает ему не меньшую радость, чем когда-то давала музыка. Он ведет машину, к которой всего лишь два года назад боялся близко подойти. И могучая эта машина покорна его воле, каждому движению его рук, словно хорошо разыгранная, привычная гармонь. Сидя за рулем, хочется петь от избытка радости и всем что-то говорить, говорить…

Гриша даже себе не хотел признаться, что всей душой жаждет передать свои чувства в музыке. За время учебы на курсах он ни разу не взял в руки баян, который мать положила в сундук «подальше от греха». Он даже по радио старался не слушать музыку. Но где-то под сердцем день и ночь сосала его, как голод, неисходная тоска по утраченному и невозвратному…

Утром, выехав на «графскую» поляну, Гриша ужаснулся: разве ж тут за три дня вспашешь? Подсознательно он все еще жил масштабами конной вспашки. А теперь вот посидел за рулем полдня, и им овладела такая ненасытная жадность к работе, что решил работать без отдыха до тех пор, пока не перепашет все поле.

На закате пришел встревоженный дед Конон. Он думал, что с внуком что-то случилось: все трактористы уже дома, а его нет и нет. Но увидев, с каким увлечением пашет его внук, старик с радостью отметил: растет добрый хозяин, жадный к работе, требовательный к себе. Присев на свежий пласт, Конон Захарович решил молча подождать.

«Останавливать не буду, — подумал он. — Интересно ж, на сколько его хватит?»

Как только зашло солнце, из леса на поляну повалили туманы. Седой, хмурой ратью наступали они на тракториста. Поле становилось все меньше и меньше. Наконец трактор окутало густой молочной мглою, и дед Конон больше не видел машины, а только слышал ее уверенный, победный рокот.

Гриша прекратил работу только тогда, когда свет фары не стал пробивать ночную тьму, замешанную на густом последождевом тумане, да и прицепщик сидел чуть живой от выхлопных газов. Парень он был тихий, безропотный. Пришел из далекой деревни и со слезами просился в МТС на любую работу. С детства привычный к тяжелому труду, он работу прицепщика считал веселой игрой. Поэтому, когда Гриша, остановив машину, спросил, устал ли, прицепщик ответил — нет и тут же, в борозде, уснул.

Заглушив мотор, Гриша удивился необычайной тишине вокруг. Трактор, казалось, медленно плыл куда-то назад по густому холодному туману.

Мало-помалу в этом тумане начали возникать звуки, напоминающие о том, что где-то за поляной есть еще жизнь. Там послышался обрывок петушиного пенья. Петуху, видно, что-то приснилось во сне, и он, взмахнув крыльями, начал было песню да и оборвал.

В другом месте залаяла собака и тут же перешла на высокое жалобное скуление. Четко и звонко, будто бы трактор стоял на улице Морочны, раздался скрип колодезного журавля и звяканье дужки пустого, совсем еще нового ведра. Гриша любил этот звук и всегда безошибочно отличал по нему новое ведро от старого.

«Как далеко слышно ночью! — подумал он. — Ведь между селом и поляной еще лесок».

Вдруг, как большая весенняя вода, хлынула нежная музыка. Видно, возле клуба включили радио. Гриша прислушался к веселой незнакомой мелодии, и ему почему-то стало грустно, пропала вся радость, которой жил он весь свой первый самостоятельный трудовой день. Чтобы не поддаваться хандре, он нарочито громко позвал дедушку и прицепщика. Завел трактор, и поехали домой.

Ужин мать приготовила очень вкусный: борщ с мясом и картофельные оладьи со сметаной. Гриша ел молча. На расспросы матери и деда отвечал невпопад или просто молчал. И мать, и дед решили, что он устал, и сговорились не приставать к нему больше с вопросами. Пусть ост да ложится спать.

Однако Гриша был рассеян не от усталости. Он весь отдался слушанию радио. Как раз, когда вернулся домой, начали лекцию о Бетховене.

Дед Конон тоже слушал радиопередачу. Он не заметил, что Гриша перестал есть именно тогда, когда лектор сказал, что Бетховен был глухой, когда сочинял свои лучшие произведения.

Гриша поспешно, неожиданно для матери и деда встал из-за стола.

— Ты что, еще ж млынци со сметаной. Сметана свежая, вершковая, — хвалила мать.

— Я наелся, мамочка, — ласково положив руки на плечи матери, Гриша благодарно посмотрел ей в глаза и попросился спать в сарае на сене.

Так ласково он давно не обращался, и мать от радости больше ни о чем не стала спрашивать, пошла стелить.

Пока она стелила, а дед ужинал, Гриша незаметно открыл в чулане сундук, достал баян, вынес его из дому, повесил под стрехой сарая и, опять нарочито весело поговорив с матерью, полез на сеновал спать.

Но не до сна ему было в эту ночь. В голове стояла волнующая и обнадеживающая новость: оказывается, великий композитор был глухим. Глухой писал музыку! Ведь это тяжелее, чем с разбитым пальцем!