Одна неделя в июне. Своя земля

Помогайбо первым поднялся в контору и зашел в кабинетик Ламаша, где сразу же не стало места для других.

— Ты что выкаблучиваешь, Ламаш? — загудел он, усаживаясь на скрипнувшем под ним стуле. — Весь наш муравейник растревожил, хор-рош. Ухи натрепать бы тебе… А захудал ты, весь жирок с костей согнал, ей-бо, тощий, как жердина, так опаршивел.

— Дела, Платон Яковлевич, — отозвался Владимир Кузьмич. — Некогда жирок набирать.

— Де-е-ла-а! У кого их нет? У меня не менее твоего, а вишь ты, не худею. — Он подпер ладонями свой объемистый живот и слегка встряхнул им.

Тяжкой глыбой сидел Помогайбо, широко расставив толстенные ноги, и, казалось, не было силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Галина Порфирьевна и Завьялов не решились протискиваться мимо него в кабинет и остались в большой комнате, где сидели бухгалтер и счетоводы. Озираясь по сторонам, словно случайный гость, Завьялов ходил по конторе, руки за спиной. Из-за Гуляевой пришлось приехать раньше, чем предполагал, хотя в спешке не было нужды. Он привык появляться на подобных собраниях в самый последний момент, когда уже ждут начала, нетерпеливо поглядывая на места еще пустого президиума, и своим точным появлением как бы подчеркивал, что его рабочее время не терпит пустоты. Да и какая надобность что-то еще проверять, разбираться в мотивах и обстоятельствах, и так все ясно, дело лишь за тем, чтобы решительно поставить точку. Уступая Галине Порфирьевне, он снисходил к ее женской неуверенности и желанию смягчить суровость меры. Однако были для недовольства и другие причины. Накануне он беседовал с Дубровиной, и та неожиданно и грубо отказалась принять пост председателя. «Нахватались духа Ламаша, с райкомом перестали считаться», — с раздражением подумал Завьялов и предложил ей провести собрание коммунистов колхоза. Решил сам присутствовать на нем, да не довелось. Внезапно приехала свояченица, уговорила всей семьей отправиться в лес за грибами. В колхоз он послал инструктора, строго-настрого обязав провести линию райкома, но тот ничего утешительного не добился, — коммунисты нечетко выразили свое отношение к проступку Ламаша. Теперь самому надо выправлять, что прошляпил инструктор.

Гуляева попросила вызвать агронома, и Ламаш послал за Варварой Власьевной. Как ни бодрил он себя в эти дни, а ложился спать и просыпался с неотвязной глухой тревогой: не нужно было идти напролом, вот и получай, что заслужил.

— Отвлекать не буду, — сказала Гуляева. — Агроном покажет поля, а вы занимайтесь своими делами.

— Я тоже не останусь, поеду с тобой, — отозвался Помогайбо. — Духота тут, как в парной.

Они вскоре уехали, и Завьялов перебрался в кабинет председателя. По-хозяйски расположась за столом Ламаша, он брезгливо осмотрел заляпанную чернилами скатерку, потрогал поручни кресла с лопнувшей клеенкой, словно остерегался испачкать свой легкий светло-серый костюм, затем с затаенным торжеством посмотрел на Владимира Кузьмича плоскими и круглыми, как у птицы, глазами. Молчание длилось так долго, что начало угнетать обоих.

— Скажи по правде, Владимир Кузьмич, меня во всем, конечно, винишь, — заговорил Завьялов. — Подкапываюсь, мол, я под тебя, так, что ли?

Ламаш быстро вскинул голову.

— Поверь, против тебя ничего не имею, не знаю, почему ты косишься на меня, — продолжал Завьялов. — Делить нам вроде нечего. А тут — пеняй на себя.

— К чему ты это говоришь?

— Признайся, обманул бюро райкома? — с плохо скрытой злорадной усмешкой спросил Завьялов.

— Формально — обманул, а дальше что?

— Что значит — формально! — изумленно воскликнул Завьялов. — Ты по существу говори. Обманул?

— Если так ставишь вопрос — обманул. Я готов понести наказание, но жаль — нет Протасова, он разобрался бы. Ты дальше формы ничего не видишь, уперся в одно, как, знаешь… а впрочем, что говорить…

— Ну-ну, только потише, нас люди слышат, — негромко сказал Завьялов.

— А чего ты боишься! Думаешь, они сами не разберутся, нашей подсказки ждут?

Все эти дни Владимир Кузьмич провел в тягостном раздумье. Что толку в его ясном хозяйственном расчете! От кого ждешь справедливой оценки? От Завьялова? Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Черт возьми! Сколько таких мнимо глубоких истин, ходячих фраз, за которыми прячутся, словно за колючей проволокой, чтобы оправдать равнодушие или бессилие, а изрекают их со значительным видом?! Виноват, конечно, виноват, что искал окольный путь, понадеялся на «заячьи скидки». Не так начал, Владимир Кузьмич, сам подставил шею: руби. И что удивительно, такие, как Завьялов, точно в сговоре, у них один курс, только о своем благополучии думают. А как взяться за них? С какой стороны подойти?

И словно в ответ на свои мысли, Владимир Кузьмич слышит наставительный голос Завьялова:

— Чудак ты, Ламаш, честное слово. Виноват кругом, а безвинной девочкой прикидываешься. Другой на твоем месте признал бы свою ошибку, и дело с концом… Напрасно упорствуешь, по-дружески говорю.

Завьялову думается, насквозь видит Ламаша: заварил кашу, теперь не знает, как расхлебать ее. Склонил бы голову, признал вину, можно было бы и посочувствовать, у кого не бывает промашки. Однако Ламаш упрямствует, гордость не позволяет полностью признать свою вину. Беда с такими скороспелыми вожаками.

— Тебя ведь предупреждали, а ты ноль внимания. И напрасно Георгия Даниловича вспомнил, не он ли первый был за строгача? — назидательно произнес Завьялов.

— Ладно, что было, то прошло, — сказал Владимир Кузьмич. — Скажи, неужели ты думаешь, что способен долго держать инициативу в узде? Так-таки и надеешься постоянно руководить с вышечки?

— С какой вышечки? — обрадованно подхватил Завьялов. — Партийное руководство — это вышечка? Договорился! Ты отчета себе не даешь, Ламаш, сплошная у тебя демагогия. Партия всегда руководила и будет руководить всей нашей жизнью, пора понять… А ты — вышечка!

— Извини! Но за партию тебя не считаю. Ты говори от себя, партию не пристегивай, не выйдет.

— Вот что, Ламаш, — точно изнемогая от бесплодных усилий, проговорил Завьялов. — Вижу, не хочешь признаться в своих заблуждениях, дело твое…

Обоим было ясно, что несогласие между ними может привести к еще большему раздору, если не к ссоре, но и Завьялов и Ламаш, внутренне ощетинясь, не могли сдержать свой запал.

— Одного не понять тебе, — с жесткой нотой в голосе сказал Владимир Кузьмич. — Не дорос ты до партийного руководителя, не по плечу занял пост. Мы и полчаса не говорим, а сколько раз ты угрожал мне. Ну, снимете меня. Думаешь, мне председательского поста жаль? За должность держусь? Нет, Завьялов, тебе не понять, — я за дело болею, только-только разбег начали, и сойти сейчас с дорожки обидно. И наши коммунисты так считают.

— Не без твоего влияния, — ответил Завьялов.

— Вот и загнул! Я, кстати, с собрания ушел, чтобы не мешать людям.

— Это не имеет значения, сторонники твои остались. Они за тебя горло драли.

— Опять ты со своей вышечки! Не мои сторонники, а дела, понимаешь, дела, которое мы начали. От него ты меня не отстранишь. Да это от тебя и не зависит… Потребуется — агрономом останусь.

— Еще посмотрим, от кого зависит, — обиженно сказал Завьялов.

Владимир Кузьмич отвернулся к окну, лицо его острее очертилось, резкие складки легли по углам рта. Вдруг на губах мелькнула невеселая улыбка.

— Не то обидно, что меня отстраняют от дела, — сказал он, — а то, что сделаешь это ты. Наверное, за геройство сочтешь, как же — проявил принципиальность, расправился с непокорным председателем. Командовать ты горазд, но не думаю, чтобы долго продержался, корешки-то у тебя все наружу, ты, как повитель, обовьешь живое дело и душишь.

Будто не слыша его слов, Завьялов проговорил:

— Твоя судьба в наших руках, Ламаш, не забывайся. Ершиться нечего, за все ответишь полной мерой.

— Ну что ж, пока твой час, — поднялся Владимир Кузьмич.

— Не беспокойся, рука не дрогнет, — вызывающе бросил Завьялов.