Волгины

подпевала колонна оркестру. Эти простые слова казались Тане все более значительными.

Рядом с ней шла молодая женщина, худая, бледная, с заплаканными серыми глазами и печальной сосредоточенностью на лице. Ее загорелые, тонкие, как у девочки-подростка, руки неумело держали ребенка, и вся она, маленькая и грустная, в простом пестром платье, повидимому еще не совсем освоившаяся с ролью матери, так была хрупка, что Тане стало жаль ее, и вместе с тем какая-то особенно хорошая любовь к неизвестной женщине проникла в ее сердце, Таня шла, не сводя с нее глаз, с ее тонкой шеи и светлых девичьих волос.

Молодая женщина не отрывала взгляда от шагавшего в колонне такого же невидного ростом паренька с задорным курносым лицом и котомкой за плечами. Паренек изредка взглядывал на нее и, улыбаясь, кивал ей, как бы говоря: «Не робей, увидимся».

пели хором мужские и женские голоса.

«Да, да… война народная… священная… — отзывался в душе Тани какой-то мощный голос. — Как я люблю тебя… Славная ты моя с ребеночком, хорошая… И тебя, курносый, люблю… Пусть ярость благородная… Пусть, пусть», — вихрем проносились в голове мысли.

Таня не заметила, как дошла с толпой до вокзала, и, боясь потерять женщину с ребенком, подошла к ней.

— Вы мужа провожаете, да? — робко спросила она.

Женщина рассеянно взглянула на нее. Таня покраснела, смутилась: столько суровости было в глазах женщины. Поглощенная мыслью о разлуке с мужем, она, повидимому, не расслышала или не поняла слов Тани. Из ее покрасневших, ничего не видящих глаз катились крупные слезы. Потом Таня увидела, как курносый паренек, прощаясь, застенчиво обнимал молодую жену и говорил ей какие-то утешающие слова и все время смущенно оглядывался на товарищей.

Таня выбралась из толпы, медленно пошла домой. Навстречу ей двигались новые колонны. Она останавливалась и провожала их задумчивым взглядом. Какое-то новое решение созревало в ее душе.

Вечером к ней пришел Юрий, упросил пройтись по затемненному бульвару. В груди Тани все еще лежала какая-то теплая тяжесть. Она невпопад отвечала на вопросы. Бережно прижимая к себе локоть девушки, Юрий, по обыкновению, заговорил о своих чувствах, о том, как все тяжелее становится ему ждать дня, когда они наконец будут вместе.

Таня с недоумением взглянула на него. Его неизменно щеголеватый вид, самодовольное лицо, на котором застыло выражение нежного внимания, показались ей чужими и невыносимо скучными.

— А разве сейчас весь смысл жизни только в этом? — не сдержав раздражения и как бы прислушиваясь к тому, что совершалось в ее душе, проговорила Таня. — Я не понимаю, как можно сейчас думать только об этом.

Она брезгливо передернула плечами.

— А что же тут плохого? Что, собственно, произошло? — опросил Юрий. — Ну, война… Но какое это имеет отношение к нашим чувствам? Разве люди во время войны не женятся?

— Женятся, женятся, — с еще большим раздражением передразнила Таня. — А я вот не хочу теперь, не хочу… жениться!

— Но почему? После того, как старики согласились…

— Ах, — Юра, неужели ты не понимаешь! — с досадой воскликнула Таня. — Мне стыдно сейчас об этом думать.

— Почему стыдно?.. Так-то ты любишь меня…

Таня остановилась, высвободила локоть.

— Знаешь что? Не будем говорить об этом.

— Может быть, ты боишься? — снова после натянутого молчания неосторожно заговорил Юрий. — Боишься, что меня мобилизуют и ты останешься одна?

Он не успел договорить. Таня грубо вырвала руку, которую снова попытался взять Юрий. Глаза ее в сумерках недобро блеснули.

— Что ты сказал? — приблизила она к нему свое гневное, похудевшее за последние дни лицо. Что ты сказал? Повтори…

— Я говорю, может быть, ты думаешь, что меня возьмут в армию и ты останешься одна, — несмело пробормотал Юрий. — Но я — инженер-железнодорожник, меня не возьмут на войну.

— Ах, вон что! Ну, знаешь… этого я не ожидала от тебя… Да, да, не ожидала! — презрительно повторила Таня. — Оставь меня!

Она быстро пошла, громко стуча каблуками по асфальту. Юрий догнал ее, попытался обнять, но она вырвалась с каким-то ожесточением.

— Как это пошло, что ты сказал сейчас! Как это невыносимо низко и пошло! — выкрикнула она со слезами в голосе. В ее гордо поднятой голове было что-то неумолимо упрямое…

Они молча дошли до дому, остановились у подъезда, под широким навесом тополя, в душной мгле. Ни одного огонька не было видно на улице, и звезды светили тускло, точно их тоже затемнили.

Юрий сначала робко, потом смелое обнял Таню. Она равнодушно отстранила свое лицо. Он шептал:

— Таня… свадьба — это, в конце концов, неважно. Но ведь ты можешь быть моей?..

Она молчала, сжав губы. В памяти ее вставали маленькая женщина с ребенком, ее суровые, полные слез глаза, нескончаемые колонны мобилизованных, приглушенные голоса, звуки оркестра. Она сказала Юрию:

— Оставь меня. Сейчас мне противно это слушать.

Она ушла, не пригласив его в дом, а Юрий долго бродил по темным, как нескончаемые тоннели, улицам, ломая голову над тем, что произошло с Таней.

Третьего июля Прохор Матвеевич пришел на фабрику в том необычном состоянии глухого раздражения и подавленности, в котором находился уже несколько дней. Он не заговорил, как всегда, с вахтером, а только коротко и рассеянно поздоровался с ним и прошел в цех.

В цехе внешне было все по-старому: тот же мирный шум строгальных и режущих станков, та же бодрая, деловая суета, запах клея и политуры, привычно пощипывающий в носу. Но Прохору Матвеевичу казалось, что в цехе многое изменилось, что и станки работают не так слаженно, как прежде. Угнетало его то, что вот уже более недели он был в натянутых отношениях с парторгом цеха Ларионычем, с которым его связывала долголетняя дружба. За два дня до войны они повздорили на производственном совещании из-за окраски стильной мебели и теперь не разговаривали. Но особенно угнетали Прохора Матвеевича события на фронте. Хотелось узнать нечто большее, чем то, о чем очень скупо говорилось в сводках Информбюро. Подобно многим людям, Прохор Матвеевич ждал какого-то ясного, ободряющего объяснения событий.

Утром в шлифовальный цех, где работал Прохор Матвеевич, вбежал Ларионыч и срывающимся от волнения голосом прокричал:

— Товарищи! Скорее во двор, к радио! Сталин будет говорить!

На секунду в цехе стало так тихо, будто в нем не было ни души.

Все кинулись во двор. Прохор Матвеевич отложил инструмент и с сосредоточенно-хмурым лицом медленно пошел к выходу.

От волнения он забыл снять свои очень сильные круглые очки, которые носил только в цехе, и шел в них, видя все вокруг странно увеличенным, погруженным в мутную радужную пелену.

Во дворе, плотно окружив столб с облупившейся трубой репродуктора, стояли рабочие. В их глазах застыло выражение напряженного ожидания.

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» — послышался из рупора негромкий голос.

Кто-то выронил из рук захваченную впопыхах стамеску, и она упала на асфальт двора с громким стуком. Все зашикали на нарушителя тишины. И в эту минуту Сталин спросил:

«Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты?»

Сталин сделал паузу и тут же ответил:

«Конечно, нет! История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало. Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита…»

Причины временных успехов врага излагались Сталиным ясно и определенно. Прохору Матвеевичу казалось, что он сам точно так же не раз думал. И в том, что речь Сталина как бы заключала ответы на многие вопросы, которые в то время ставил перед собой всякий человек, обеспокоенный за судьбу своей страны, была большая убедительность.