Т. 4. Сибирь. Роман

— Подожди, Зося!

Насимович поставил у ее ног чемодан, а сам скрылся за полураспахнутой калиткой. Катя наконец рассмотрела, что стоит она напротив двухэтажного деревянного дома. В нижнем этаже окна закрыты ставнями, а в верхних чуть-чуть проглядывает белизна шторок. Парадное крыльцо притулилось к дому, и Кате показалось, что оно уже изрядно скособочилось, а может быть, все это смещала темнота.

Вдруг до Кати донесся легкий стук, будто где-то захлопнулась дверь. Потом скрипнула галька под ногами. Шаги приближались.

В калитку вышел Насимович, и не один. Рядом с ним замаячила еще одна фигура. Катя безошибочно определила: женщина.

— Познакомься, Катя, со своей подругой Машей. Дружите крепко-крепко. Не ссорьтесь. Женихов найдете — на свадьбу позвать не забудьте. — Насимович усмехнулся, но тут же смолк. Он заговорил совсем уже другим голосом, приглушенным и печальным: — Прощай, Катя! А может быть, и до свидания. Знай: пан Насимович, мастер из Варшавы, твой дядя Броня, всегда придет тебе на помощь.

Насимович обнял Катю, но объятие его получилось неловким: он держал в руке большой сверток, и тяжесть чуть не увлекла его с тротуара.

— Дядя Броня, спасибо вам. И тете Стасе спасибо, — прошептала Катя. В эту минуту прощания с Насимовичем ей захотелось сказать ему еще раз самое заветное: Гранит появится — непременно сообщить ему, что она тут, рядом с ним.

Но Катя не успела сказать этого. Насимович растворился в темноте в одно мгновение. Он шагал так легко, что она не услышала даже его шагов.

Глава вторая

— Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, — сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.

Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами. Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой и картофелем.

— Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, — пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла. В ту же минуту бесшумно открылась дверь, и Маша с Катей вошли в прихожую квартиры, расположившейся в полуподвале двухэтажного деревянного дома. Строго говоря, это была не квартира, а жилище, разделенное тесовой перегородкой на клетушки: слева от входа с улицы — кухня с матерчатой занавеской вместо двери, прямо через прихожую — еще два отверстия-хода, прикрытые также занавесками. Неровный потолок нависал над жилищем, стены под воздействием времени и верхнего этажа изогнулись, выжимая полукруглые бревна. Но и неровный потолок, и еще более неровные стены были тщательно побелены и даже при свете семилинейной лампы, стоявшей на столе под иконами, отливали белизной с синью.

— Чемодан твой поставим вот сюда, Катя. — Маша взяла чемодан и внесла его в одно из отверстий-ходов, прикрытых занавеской. — Ну, сядь за стол, отдохни. Я тебе сейчас чаю принесу, вареной картошкой с селедкой угощу, а потом и поговорим.

Маша сновала туда-сюда. Катя только теперь рассмотрела новую подружку. Возможно, Маша была чуть постарше Кати, а может быть, так казалось, потому что плохой свет всю отяжелял ее. Круглолицая, круглоглазая, достаточно полненькая для своих лет, она производила впечатление ловкой, быстрой и точной в каждом движении. На ней было темное платье — длинное, просторное, чуть расклешенное по подолу. Голова повязана платком с углами где-то на затылке. На ногах ботинки, зашнурованные чуть ли не до самых коленей.

Катя проголодалась, с аппетитом ела картошку с селедкой, квашеную капусту. Запивала густым наваром чаги, которую она еще никогда в жизни не пробовала. Тут, конечно, не могло быть пышных ватрушек или жирных щей со свининой, как у тети Стаси. Там выручали золотые руки Насимовича и богатые томские модницы, платившие иногда за шитье по обоюдному согласию с портным натурой: мукой, пшеном, мясом.

Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски. «Она совсем еще девчоночка», — подумала Катя.

— Сколько тебе лет, Маша? — не утерпела Катя.

— В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?

— Я много старше тебя. Двадцать два года мне.

— Ну и много! — засмеялась Маша. — Стареть вместе будем. Даже я наперед.

— Почему?

— Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.

— Ты про меня-то все знаешь, Маша?

— Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. — И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами.

— Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию — за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома. Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас — сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает. Степа! — возвысила она голос. — Иди-ка сюда, скажи «здравствуй».

— Слышу, — раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши: высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза, как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши

— Лукьянов, — протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: — Степан.

— Степа, — уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.

— Степа так Степа, — тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.

— На минутку присядь, Степашка, — взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. — Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, — заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю. — Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему — кому какое дело? Понял, Степашка?

— Понял, — тряхнул волосами Степа и молча ушел в свой закуток.

Когда Степа скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.

— А стоило ли говорить Степе насчет меня? Все-таки чем меньше знают, тем лучше, Маша, — заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.

— Нельзя иначе, — замахала головой в платочке Маша. — Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дело друг с другом, помимо нас с Дуней.

— Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, — обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества. Воздух то прохладен, то ласков и тепел, то чист, прозрачен — ни пылинки в нем, ни запашинки, то, наоборот, густ — насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна — пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.

Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра… Ваня ищет сравнение, чтоб его мысль дошла до ее сознания… И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки: «Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист, и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы».