Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы

У всех ребят был побочный доход. Иван Мыш научился сбывать брошки и запонки, которые он мастерил, покупал где-то дополнительные талоны на обед и хлебные карточки. Лева Православный, как птичка божия, летал от одной добросердной еврейской тетки к другой — жил. Вячеслава не забывал папа. Отец Федора слал лишь сурово-нравоучительные письма.

Наступит весна — на улицу можно будет выйти только босиком, еще раньше весны придется выбросить брюки, долгов — на три стипендии, а даже полной стипендии не хватает на хлеб и на дешевые обеды в столовой. Унизительно жить на иждивении друзей — беда нешуточная, надрывная, самая безвыходная, и что ни день, то ближе она.

Рабочие руки требовались везде. Все заборы были обклеены объявлениями о наборе на стройки, на заводы, с выездом и без выезда, с любой профессией и без всякой профессии. Но для этого надо бросать институт.

Однажды Федор нанялся на товарной станции разгружать вагоны с углем. Работал с шести вечера до часу ночи, кидал лопатами с платформы уголь в грузовики, на следующий день болели плечи, спина, пальцы не держали кисть. Но к этому, может быть, и привык бы, да остановило другое — одежда! Постоянным рабочим-грузчикам выдавали спецовки, рабочим временных, таким, как Федор, приходилось работать в своем. Единственная шинель за три вылазки превратится в угольную ветошь, от брюк останутся клочья, без того разбитые сапоги придется выбросить. Не подходит.

Попробовал на вокзале выдавать себя за носильщика, наскочил на старушку, обладательницу больших чемоданов и феноменальной подозрительности. Чемоданы словно набиты пулеметными дисками, пока нес их к стоянке трамвая, старушка семенила сзади, держалась за хлястик шинели, страховалась — как бы не улепетнул добрый молодец. А потом из потного кулачка она сунула ему в руку мятую бумажку, виновато спросила:

— Этого хватит?

Этого хватило только на то, чтобы купить с лотка одни пирожок с повидлом. И когда Федор, желая продлить наслаждение, не спеша доедал этот пирожок, истекающий постным маслом, подошло четверо дюжих парней в фартуках из мешковины. Один из них стал держать речь:

— Слышь, голубь, не путайся под ногами. Нам неинтересно, чтобы ты хлеб отбивал у нас, да и по закону не положено. Что будет, коль всякая шантрапа начнет вещи разносить? Живо разнесете — ищи хвосты на Тишинском, а на нас станут косоротиться. Так что валяй, откуда пришел. Валяй, валяй, не то…

— Не то в милицию потащите?

— Зачем? Иль сами ума вложить не сумеем?

Федор оглядел их: четверо — вложат.

…На каком-то столбе увидел выгоревшее объявление: «Мастерской муляжей требуются: разнорабочие, уборщицы, художники…»

И Федор загорелся: найти приработок по специальности — об этом можно только мечтать. Мастерская находилась где-то у Марьиной Рощи.

— Художники?.. Нет, сейчас не требуются.

— Но объявление?..

— Какое объявление?.. Ах да… Но это было давно. И нужны были не художники, а всего один художник. Теперь полный комплект.

— Ну, а разнорабочие?

— Разнорабочие требуются.

— Могу я работать у вас по вечерам?

— У нас рабочий день с восьми утра до шести вечера.

После одной такой вылазки голодный, промерзший Федор заскочил в пивную. Наскреб денег на кружку пива.

В пивной было душно, шумно, табачный дым мешался с морозным паром, врывавшимся в ежеминутно хлопавшую дверь, холодом обдавало ноги.

За соседним столиком, боком к Федору, низенький человечек, упрятанный в черный нагольный полушубок, меланхолически расправлялся с третьей кружкой. У него было выражение надменного величия, глубокие, строгие морщины бороздили впавшие щеки. Федор опрокинул в себя кружку, вынул из кармана блокнот, принялся набрасывать профиль соседа.

Тот по-прежнему невозмутимо тянул пиво. Но когда Федор захлопнул блокнот и собирался сунуть его в карман, незнакомец проворно обернулся, потребовал!

— А ну покажь.

— Любопытно?

— А то нет.

Он придирчиво, долго, с важностью разглядывал набросок, наконец туманно изрек:

— Не скажу, чтобы точно, но в аккурат приблизительно… Ты что — художник?

— Еще нет.

— Это как так?

— Да так… Учусь.

— Студент, стало быть?

— Студент.

— То-то, у меня глаз наметанный на людей.

Незнакомец перенес свои кружки на стол Федора.

— Пей.

— Не хочу.

— Врешь, у меня глаз наметанный — хочешь, да денег нет.

— Держи-ка, друг, при себе свою наметанность.

— А ты, пупырь, не топорщи шерстку, когда к тебе с добрым словом идут. Пей давай да поддерживай беседу, Как звать-то?

— Федор.

— А фамилия?

— Матёрин.

— А меня — Матвей Иванович Штука… Мастер по колеру.

— Как это — по колеру?

— Грубо говоря — маляр. Спроси-ка на Семнадцатом строительном, кто такой Штука? Или у старых московских маляров повыведывай… Все в один голос скажут: лучше во всей Москве никто колер не составит. Иль мне не веришь?

— Верю.

— То-то… Я наскрозь человека вижу. А чего это я раньше тебя не видал в этом заведении?

— Я далеко живу.

— Тогда каким ветром занесло?

— Работу ищу подходящую, да все срывается.

— Ты же студент?

— Вот именно. А разве студент чистым воздухом живет?

— Оно верно замечено — пить, есть всем нужно, даже академикам. Так в чем же дело? Работы кругом полно. У нас, учти, безработицы нету и быть не может, потому что… социализм!..

Мне не всякая работа подходит.

— Хочешь почище?

Не почище, а поудобней, чтоб в институте мог учиться. Вечером, ночью — готов, а днем не могу.

— Картина на данном отрезке ясная. А воскресенье?..

— Что — воскресенье?

— Воскресенье у тебя свободно?

— Свободно.

— Тогда иди ко мне в подручные. Сделаю из тебя маляра первейшего класса. Будем работать с субботы на воскресенье.

— На вашем строительстве?

— На строительстве? Нет. Времена-то трудные, а пить, есть, сам сказал, надо. Я прихватываю работенку на стороне. Условия такие: мне как главной фигуре — две трети, тебе — треть из заработанного. Потому как ты хоть и художник, но в малярном деле щенок сопливый, а я — величина, знаменитость.

— А как, знаменитость, та треть выглядит?

— Ишь ты, не прост… Да я это чуял, потому что с первого взгляда наскрозь вижу… По-всякому выглядит. Я по совести живу, не хапаю. Хватит тебе, ежели за воскресенье три сотни получишь?

— Три-и… Вполне.

— Тогда по рукам!

Федор медлил. Три сотни за воскресенье — вдвое больше, чем его месячная стипендия. Но маляр у студентов-художников самое бранное слово. Если б он, Федор, добывал хлеб грузчиком, все относились бы к нему с уважением — вот, мол, как пробивается в искусство. Но живописец, сменивший палитру на ведро с кистью…

— Иль не подходит? — голос маляра Штуки ехиден. — Работка-то копотная.

— По рукам!

— Заметано. Вырывай из книжицы листочек, пиши свой адрес.

Федор написал адрес общежития.

— Поспеши, друг-знаменитость, если можно, а то меня поджимает.

— Поспешила кошка, да слепых принесла. Не буду же я бросаться на первое, что подвернется. Надо прощупать, повыведать — с кондачка не живем.

Они допили пиво и вышли вместе.

— Ты — парень неплохой. У меня глаз наметанный, вглубь вижу…

Штука, маленький, собранный, в аккуратном черном полушубочке, в хромовых, начищенных до блеска сапожках, шагал, пошевеливая плечиками, похваливал себя.

Открылась дверь в мастерскую, и вошел человек. Все дружно подняли головы, многие положили кисти.

Человек вошел не один, но заметили только его. У него было широкое, плоское лицо с приплюснутым носом и толстыми губами, густые брови, маленькие глаза, в грубых, крупных чертах та отрешенная благородная суровость, какая, наверно, отличала вождей языческих племен.

Студенты первого курса видели его впервые, но каждый сразу же узнал — директор института!

Он отдал институту лишь свое громкое имя, всеми делами занимался его заместитель, высокий, вызывающе красивый мужчина с бледным лицом, красноречиво выражающим нейтральность. Никто не мог сказать, почему он является заместителем директора института живописи, так как к изобразительному искусству не имел прямого отношения. Но директор предоставлял ему полную свободу.