Пленник волчьей стаи

Вот и сегодня снова пришел к реке и сейчас вслуши­вался в ее «голос», в надежде услышать частые всплески, которые всегда сопровождают ход многих рыбин. Перед­ние лапы его оказались в воде. Черная гора замер, низко наклонил голову. Он слышал бег воды, слышал, как над ним пролетали утки, как неподалеку скандалили драчли­вые чайки, слышал, как шлепались в воду выпрыги­вающие за мошкарой хариусы, но тех частых всплесков, что бывают, когда в верховье идут непрерывными стада­ми большие вкусные рыбины, он не слышал. Вдруг ему почудилось что он слышит где-то шаги человека: легкие, еле слышные. Он вскинул голову, попятился из воды и в этот миг почувствовал страшный удар в левый бок и жгу­че-пронзительную боль... Взревев, он хотел занять боевую стойку — встать на задние лапы, но земля вывернулась из-под лап, он завалился на бок, судорожно корябая прибрежную гальку.

Атувье не зря так упорно разрабатывал руку, не зря приучал глаз к полету копья — копье вошло черному медведю под левую лопатку, достало огромное сердце слепого...

После броска Атувье отскочил, выхватил нож. Черная спина занял боевую стойку чуть сбоку от хозяина.

А Черная гора, все еще корябая своими страшными когтями гальку, силился подняться, но вскоре, громко простонав, затих. Он так и не увидел белого света и на­всегда провалился в густую темноту.

Убедившись, что медведь не шевелится, Атувье с опас­кой приблизился. Зверь лежал в луже собственной крови, над которой уже гудел рой мух.

Атувье свежевал черного тощего медведя до самого заката солнца. Рядом лежал Черная спина. Волк дремал, переваривая медвежьи кишки. Давно уже Черная спина не ел так много.

Атувье отрезал заднюю лапу добычи, завернул ее в шкуру, а остальное мясо укрыл крапивой и кедрачом, привалив их двумя выброшенными рекой не очень боль­шими топляками. Приказав волку охранять мясо, он взвалил тяжелую ношу на плечо и, довольный удачной охотой, пошел к яранге. До нее было недалеко.

Еще издали увидев Атувье, Тынаку сразу определила, что муж удачно поохотился — тяжело несет. Она обрадо­валась, но все равно сердце ее тревожно стучало: а вдруг медведь ранил Атувье? Она знала, как опасно охотиться на медведя с одним копьем. Немало охотников и с ружь­ями задрали кайныны. О, медведи не только сильные, но и хитрые, как люди. Стрельнет охотник в медведя один раз, другой — медведь упадет, не шевелится. Подойдет охотник к зверю, а тот, подраненный, встанет и... Что медведю пуля? Он сильный, живучий. А у мужа только копье и нож.

Когда Атувье развернул шкуру, Тынаку испуганно ойкнула — такой большой оказалась шкура! Как же одо­лел такого великана муж? Одним копьем убил, с одного броска.

—       

Атувье, ты великий охотник,— сказала Тынаку, восхищенно глядя на спокойного мужа.

—       

Я плохой охотник. Он был слепой, он не видел меня,— ответил Атувье и присел у костра.

—       

Слепой? Я никогда не слыхала про слепых медве­дей,— удивилась Тынаку.

Атувье уже пил чай. Тынаку бросила в кипяток по­следний кусок чая, что хранила до торжественного дня. Такой день сегодня наступил — муж удачно поохотился на медведя.

Ночь была светлой, и Атувье успел к восходу солнца перенести все мясо. Однако не хранить же его в балагане. Испортится медвежатина. А вялить нельзя — медвежье мясо обязательно долго-долго варить надо. Много боль­ных медведей, в теле которых живут маленькие страшные живые существа. Если они попадут с мясом в желудок человека, человек помрет. Долго болеть будет, но все равно помрет.

Где он будет хранить медвежатину, Атувье знал: чуть выше в реку впадала ее младшая сестра — мелкая ре­чушка. В одном месте, в промоине берега, Атувье угля­дел ледяную пещерку. Таких ледяных пещерок много по здешним рекам встречается. В них лед не таял все лето.

Пришлось снова таскать мясо. Уложив в ледник мед­вежатину, Атувье завалил его с обеих сторон валунами, чтобы к захоронке не добрались вездесущие росомахи. Да и собратья убитого черного медведя не пройдут мимо, если учуют. Но больше всего надо бояться копэй-росомах. Эти неутомимые звери бродят по следам волков и медведей и даже лисиц, подбирая остатки после охоты более быстроногих и сильных.

Теперь, когда имелась уже одна медвежья шкура, можно было хорошо подготовиться к подходу главной рыбы — кеты и горбуши, Атувье укрепил юкольник, бала­ган, раскопал побольше яму.

И вот однажды утром они увидели, как закипела, за­играла река, ее заводи, протоки от множества рыбы. О, это было великое зрелище! Нескончаемым живым пото­ком, наперекор течению, шли на нерест жирные кетины и горбатые горбушины. Их горбы рассекали реку на мелко­водьях. За горбы их вылавливали алчные чайки, могучие орланы.

Атувье заранее приготовил шест, на конце которого укрепил крюк — отточенный большой гвоздь. Рыба, осо­бенно у берега, шла так плотно, что ему ничего не стоило подцепить самую большую, жирную.

Тынаку пластала рыбу, выбрасывая икру и молоку. Эти «отходы» чаучу не ели. Ястыки с икрой, правда, иногда развешивали на вешалах, высушивали. Такая еда шла собакам.

Через три дня уже все вешала алели от располови­ненных тушек рыбин. Пришлось Атувье делать новые: рыба быстро проходит, а зима длинная. К тому

же

надо было думать о Чёрной спине. Волк не собака — ему куда больше корма нужно.

Но была еще яма. В два дня набросал в нее Атувье рыбы и, укрыв ветками, положил сверху жерди и закидал их землей. Квашеную рыбу любили береговые люди, чау­чу почти не закапывали ее. Но Атувье все же сделал за­пас на всякий случай: место глухое, зверья много. А ну как зимой до балагана кто доберется. Что есть будут? Вот если бы у них были олени... Пусть совсем неболь­шое стадо. Олень — это привычная еда.

Оленье мясо... Атувье и Тынаку не говорили о нем, но оба уже здорово соскучились по привычной, вкусной еде. Утки, гуси, рыба — хорошая еда, но они оба чаучу, а не нымылане — береговые люди. Это те круглый год едят белую и красную рыбу, мясо и жир морских зверей. Они привычные к рыбе, а чаучу нужна оленина. Мясо оленя для оленного человека — все равно что молоко ма­тери для младенца.

Когда ход рыбы пошел на убыль, Атувье сказал од­нажды жене: «Пойду искать тропы диких оленей».

Он еще раньше сделал лук-самострел, готовясь к охоте на поднебесных.

Два дня Атувье вместе с волком искал следы оленей. Далеко уходили от яранги — через лес, потом тундру, к горам. Много ходили они, но лишь однажды в русле пересохшего летом ручья увидел Атувье олений помет и еле примятые следы одинокого оленя. Искал рядом тропу, но не нашел. Мало ли по тундре бродит одиноких оленей. Было уже темно. Атувье развел костер, решил заночевать здесь.

В страну чаучу пришел месяц оленьих свадеб. Ночи уже дышали холодом, а на рассвете травы становились седыми от инея. Тундровые озера у берегов начали затя­гиваться прозрачными пластинками льда. Осень, словно мастерица, раскрашивала темную зелень лесов и тундры разноцветными лоскутами увядавшей листвы, устилала землю своими пестрыми коврами из опавших желтых, оранжевых, буро-красных листьев. Наступило благодат­ное время для людей и зверей — пропали комары. Лишь в долинах, в затишных уголках, мельтешила мошка. Но стоило подняться чуть выше, на ветерок, и мошка пропа­дала. Да и в долинах с каждым новым днем она все убывала, таяла. Тундра, как девушка перед праздником, о

б

ряжалась в радостный наряд, в самую красивую «одежду». По берегам рек, в низинах темной зеленью отдавали травы, а на взгорках, на сопках уже закраснели листья брусники, карликовых берез, тальника. Нарядно гляделся и кудрявый, упругий стланик, рассекаемый се­ровато-красными лентами ольховника.

Появилась оленья радость, а пастушья морока — грибы. Атувье знал, как нелегко сейчас пастухам. Олень ради грибов теряет голову, может уйти в поисках ла­комства далеко-далеко. Ох и трудно сейчас пасти, дер­жать стадо. Две беды приходят к пастухам в месяц оленьих свадеб — грибы и темные ночи. Ночи сейчас такие черные, будто сидишь в яранге, вход и все щели которой укрыты шкурами,— ничего не видишь, даже соб­ственную вытянутую руку.