Заря

— А Панкрышев?

— Панкрышев! — Теперь уже не Матвеев, а Торопчин чувствовал себя хозяином разговора. — Я бы этого инструктора давно из райкома перевел в райпотребсоюз. Коноплю заготовлять или яйца. И зря он о международном положении рассуждать берется. Перед кем?.. Да ведь у нас десятилетка еще когда открыта. Комсомольцы вскладчину философский словарь выписали.

— Так. Придется к вам сюда направлять исключительно профессоров.

Но ирония, которая, как не раз замечал Петр Петрович, частенько обезоруживает противника в споре, на этот раз не подействовала. Торопчин не смутился.

— Правильно. Кстати, в районе за последнее время перебывало много хороших лекторов… Вон они, повестки. Только я ни разу не выезжал. Принципиально.

— Я бы таким принципом не хвастался.

— Вот почему вы ни одного лектора к нам в колхоз не направили?.. Того же профессора Иволгина. А кино?.. За всю посевную одна картина. Да и та сомнительной свежести.

— В районе не один ваш колхоз.

— Знаю. А главное, «Заря» — самый глубинный. Конечно, весна, распутица. Разве доберешься?

— Ну, все. — Матвеев встал, застегнул офицерскую тужурку. Поправил зачем-то орденские планки. — Понятно теперь, откуда возникают настроения. Дошли и до нас некоторые разговорчики. Придется кое-кому мозги вправить.

Эта грубая и затасканная фраза резанула слух Ивана Григорьевича.

— Только не забудьте сначала с доски почета вычеркнуть фамилию, — сказал он уже с явным вызовом.

— Вы достижениями Бубенцова не хвастайтесь! — отчеканил Матвеев и наконец-то с удовлетворением отметил, что острие попало в цель. — На бюро мы вас не об этом спросим.

— На бюро? — очень тихо переспросил Торопчин.

— Да, на бюро!

— Может быть, и взыскание запишете?

— Там посмотрим, — теперь-то уж Петр Петрович ясно ощутил, что в этом трудном для него словесном поединке победителем оказался он, второй секретарь райкома. Недаром же на лице его собеседника, как показалось Матвееву, появился страх. «Вот ты чего боишься. Значит, хорош гусь!» — мелькнула торжествующая мысль.

Но торжество оказалось преждевременным.

— Не выйдет! — крикнул Торопчин.

Очень хотелось Петру Петровичу, чтобы последнее слово осталось за ним. Оно уже готово было сорваться с языка, это последнее слово. И все-таки, взглянув попристальнее на усталое и бледное, исказившееся и гневом, и обидой, и болью лицо Ивана Григорьевича, он посчитал за лучшее промолчать.

Повернулся и вышел.

— Не выйдет, — глухо повторил Торопчин вслед ушедшему Матвееву. — Я перед партией чист.

Но слов этих уже никто не слышал.

Иван Григорьевич медленно отвернулся от двери и взглянул на висящий в красном углу портрет вождя.

Долго стоял так: прямой, широкоплечий, неподвижный, упершись рукой в доску стола, не отрывая потеплевшего взгляда от бесконечно знакомого, дорогого лица.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Разговор с Матвеевым оказался очень тяжелым, но не последним в этот день испытанием для Торопчпна. Еще один, тоже неожиданный для Ивана Григорьевича гость появился в его доме. Пришла жена Бубенцова.

— Марья Алексеевна?.. Ты что? — спросил Иван Григорьевич удивленно и обеспокоенно глядя в опустевшие глаза женщины.

Маша хотела ответить, но, повидимому, не смогла.

Поспешно шагнула к стоящему неподалеку от двери сундуку, присела и сразу расплакалась, да как-то странно, не прикрывая лица рукой.

Ну что тут делать?.. Сидит женщина, безвольно уронив на колени руки, вздрагивает, как от уколов, а слезы прямо струйками сбегают по осунувшимся от беременности щекам. Сидит и молчит. Только тоненько и жалобно всхлипывает.

Торопчин совсем было растерялся, хоть самому плачь. Спасибо, выручила вернувшаяся от соседей мать.

Опытная в житейских делах, Анна Прохоровна поняла все с первого взгляда и сразу же нашла нужные слова и тон.

— Ну-ка перестань, Марья Алексеевна, не по делу расстраиваться, — сказала она Бубенцовой ласково и в то же время повелительно. — Разве годится это при таком твоем положении? Небось последние дни донашиваешь!

Анна Прохоровна достала из комода чистое полотенце, намочила край в холодной воде и отерла Маше лицо. Затем подсела к ней и по-матерински ласково обняла за плечи. Сказала, недовольно покосившись на сына:

— На то они и мужики!.. Чего он, твой-то?

Маша передохнула прерывисто, в несколько приемов, как успокаивающийся ребенок, поправила выбившиеся из-под платка волосы, заговорила с обидой и горечью:

— Вина, говорит, давай… А где взять? Магазин закрыт, так я к заведующему на квартиру побегла. А Кочеткову, видишь ли, Матвеев строго-настрого приказал — четвертинки Федору Васильевичу не отпускать. По людям идти просить — совестно. Если к Шаталову только…

— Еще чего! — возмутилась Анна Прохоровна. — Срамиться! Подай ему квасу — и все…

— Да разве Федора удержишь! — Маша даже удивилась такому предложению. — Знаешь ведь, какой он. Здесь вина не найдет — в район умчит, а там у него дружки-приятели. Боюсь и домой идти. Ой!..

Маша испуганно привстала, прислушалась. Потом опять медленно опустилась на сундук.

— Почудилось, что мотоцикл застучал… Вот ведь горе-то какое. Только было мужик наладился…

Маша, а за ней и Анна Прохоровна взглянули на Ивана Григорьевича, сидевшего за столом с опущенной головой. Как бы почувствовав безмолвный вопрос женщин, Торопчин встал, туго затянул ремень на гимнастерке, надел фуражку. Сказал Бубенцовой:

— Ты, Марья Алексеевна, посиди пока здесь… Мама, чайком бы гостью попотчевала, что ли…

Федор Васильевич крутился по своей избе, как попавший в западню зверь. Он то, заставив ладонями от света лампы глаза, смотрел в окно, то выходил в сени и, приоткрыв дверь, оглядывал улицу, выбеленную неживым молочным светом полной луны. Ругался вполголоса:

— Только за смертью тебя посылать, непутевую!

Смутно пока, но почувствовал Бубенцов, что не на его стороне правда, Что не ему сочувствует и не за ним пойдет большинство колхозников, если окончательно разойдутся у Бубенцова с Торопчиным дороги.

А разве легко было ему, упрямому и самолюбивому, смириться?.. Но еще труднее отделаться от сомнения.

Вино, помогло, даже ненадолго вернуло уверенность. И люди, с которыми Федор Васильевич пил и говорил с пьяной искренностью, по-пьяному же его ободряли и ему сочувствовали.

Торопчина же ругали. Советовали не давать ходу. Кто, как не председатель, всему колхозу голова?

Но хмель прошел. А сомнение осталось…

— Как сквозь землю провалилась, чертова баба!

Больше Бубенцов ждать не мог. Нет сил оставаться наедине со своими неразрешенными мыслями. А тут еще похмелье. Да и стыдно было Федору Васильевичу. Ведь пройдет ночь, и он снова встретится с людьми, встретится с Торопчиным. Тот взглянет на него своими темными, всегда внимательными глазами… Спросит…

— А ну вас всех к черту! — Федор Васильевич порывисто сорвал с гвоздя фуражку.

Но выйти не успел, потому что в дверь постучали.

— Заходи. Кто там?

Вошел Торопчин.

Как это ни странно, приход Торопчина Бубенцова не так уж поразил. Он, пожалуй, даже ожидал этой встречи. Но поведение Ивана Григорьевича в первый момент удивило.

— Здравствуй, Федор Васильевич, — сказал Торопчин так, как будто между ними ничего сегодня и не произошло. — Ты что, собрался куда?

— Нет, — ответил Бубенцов и сразу, как большую тяжесть, ощутил на голове только что надетую фуражку. Поспешно стянул ее, пользуясь тем, что Иван Григорьевич отвернулся, швырнул на кровать и тут же озлился сам на себя за такой мальчишеский поступок. Спросил недружелюбно: — Зашел все-таки?

— Да. Прости, Федор, что непрошенным заявился. Все у нас с тобой как-то времени не находится поговорить по душам.

И совсем уж Федор Васильевич удивился, когда увидел, что Торопчин достал из кармана бутылку водки, поставил ее на стол и сам присел.