Нагота

А вот и пристань. Лестница, пожалуй, та же, старая, но причал вид имел свежий, И маячок на месте. А в здешнем воздухе все еще жил тот восхитительный запах. Сладко защемило в груди.

Навстречу попалась старуха с сеткой картошки.

— Добрый вечер, — сказал я, — вы здешняя?

— Родом отсюда, — ответила.

— Не знаете, где живут Барини?

— Господи, кто же тут Бариней не знает! Чуть проедете, заберете влево. Улица Гипша. Второй .дом с угла.

На память пришли слова Виты: «По крайней мере тринадцать поколений на Даугаве» — и я уж приготовился увидеть невесть какую развалюху, но был немало удивлен. Скорей всего, дом был построен в тридцатых годах. Два этажа, большие окна. Не броско, но основательно. Покуда разглядывал дом с улицы, появились Тенис и Вита. Тенис, должно быть, что-то красил и теперь вытирал перепачканные руки скомканной газетой. Вита во дворе жгла прошлогоднюю траву и листья, пламя гудело, дым поднимался клубами. Приняли меня приветливо, были явно обрадованы. В их сияющих физиономиях я не обнаружил никаких следов заговора.

— Ох, как полыхает, — сказал я, кивнув на костер, толком не зная, с чего начать.

— Как не полыхать, западный ветер, — сказал Тенис— Раньше назывался лососиным ветром.

— Папочка, папочка, — Виту огонь уже не интересовал, — а ты знаешь, что такое кенкис?

— Понятия не имею.

— Кенкисом называют самца лосося во время нереста. А знаешь, что такое батрачок? Это кенкис, который нерестится в первый раз. Тенис, давай покажем папе большую лососиную коптильню.

Свои познания в ихтиологии Вита преподносила не без юмора, но по всему было видно, что новая обстановка пришлась ей по душе.

Добрую часть кухни занимала огромная курземская печь с сужающимся кверху дымоходом. В остальном дом изнутри казался довольно заурядным.

— Значит, род Бариней пошел от рыбаков?

— Вернее было бы сказать, от лодочников, — Тенис пожал своими плечищами.

— А это что-то другое?

— Лодочники работали на перевозе. С семнадцатого века обслуживали сооружаемый из плотов мост.

— Так давно здесь живете?

— Мне кажется, мы тут жили всегда.

— Жанис мне никогда не рассказывал про лососей.

— Он первым из Бариней ушел на завод. А с рекой остался брат его Индрикис.

— Вот оно что. А Индрикис тоже живет в этом доме?

— Индрикис умер лет десять тому назад. Да, и он жил здесь. У Индрикиса был сын Петерис, тоже рыбак.

— Совсем как из Библии.

— Не совсем. Петерис потом онемечился и в тридцать девятом вместе с семьей уехал в Германию.

— Постойте, — сказал я, — но ведь вас, Тенис, тогда и на свете еще не было.

— Мой отец был Янис, сын Жаниса. Он тоже работал на «Электроне».

— Кто ж тогда ловил лососей?

— Индрикис, да и то больше в своих воспоминаниях. Он катал меня на лодке и обучал, как ловить лосося «на глазок».

— А вы тем не менее пошли на «Электрон»?

— Пошел.

— И теперь у вас в роду перевелись рыбаки?

— Пока еще нет. Это лосось перевелся в Даугаве.

Вита тем временем готовила угощение, что-то резала и намазывала, варила кофе.

— Я смотрю, ты тут хозяйничаешь, как в собственном доме, — сказал я ей, в душе надеясь, что разговор как-то удастся перевести на свадебные дела.

— А как же? Здесь и будет мой дом.

— Это решено окончательно? — Я посмотрел на одного, на другого. И они переглянулись между собой.

— Да, окончательно, — сказал Тенис.

— Значит, скоро Юрьев день?

— Полагаю, что так.

— Может, потребуется какая-то помощь?

— Спасибо, папочка, — сказала Вита.

— Спасибо, но, право же, ничего не нужно, — сказал Тенис.

Это было все, что удалось из них вытянуть.

— Тенис, а давай покажем папочке остров! — Вите пришла в голову новая идея.

— Идет, — сказал Тенис — Можем пройтись до старой избы Бариней.

Я согласился, решив, что на прогулке будет легче вернуться к начатому разговору, О свадьбе они пока не заикались. Втроем мы вышли к Балластовой дамбе. Вечер был смирный и тихий, напоенный сладостно-томительным ожиданием, — один из тех вечеров, какие бывают ранней весной, когда дух плодородия вскрывает первые почки и высылает первую траву. Сойдясь тесно, кучно, в лучах заката румянились рижские колокольни: игривое навершие церкви Петра, задумчивый шпиль Иакова, затем Домский собор, по своим очертаниям чем-то похожий на дебелую бабу в безрукавке и широченной юбке. Выгнутые спины мостов, казалось, ждут какого-то откровения, портовые краны в нетерпении вытягивали свои длинные шеи. Даже темный речной поток спешил куда-то не просто так, а с неким умыслом.

— Теперь я понимаю, — -заговорил я, обернувшись к Тенису, — понимаю, отчего вам не хочется уходить отсюда. Для Бариней Кипсала, должно быть, означает нечто большее, нежели один из рижских «микрорайонов».

Улыбка Тениса слегка поблекла, однако насмешливые искорки в глазах не исчезли совсем.

— И все-таки мы уйдем. Как только представится что-то получше.

— Неужели?

— Это решено.

— Все-таки уйдете?

— Да.

— Вопреки всем семейным традициям?

— Не вопреки, а в силу этих традиций. Барини всегда считались людьми практичными, с ясной головой. Взять хотя бы в историческом разрезе. Вы думаете, мы бы стали жить на Кипсале, если бы могли жить в Риге? И стали бы рыбачить, если бы могли пробиться в купеческую гильдию? Но в ту пору латышам запрещалось жить в городе, а из не «немецких» занятий профессия лодочника была самой почетной. Индрикис без сожаления распростился со старой лачугой Бариней, едва смог построить что-то получше, а дед оставил рыболовство, как только сообразил, что завод предоставляет больше возможностей, чем Даугава. Если хотите знать, Барини всегда были в ладах со временем. Конечно, последнее дело, когда не имеешь представления, откуда ты вышел, какого ты рода и племени. Но Бариням, в общем-то, везло. Не считая, конечно, Петериса. Он бы ни за что не уехал, не женись он на прибалтийской немке. Обидно — семь веков продержаться, а потом так сплоховать.

— Может, это вам представляется трагедией, а сам он о том не жалеет.

— Как не жалеет. И знаете, что удивительней всего, прошлым летом из Америки приезжал внук Петериса, молодой человек моих лет. Привез урну с прахом немки-матери и похоронил на одном из рижских кладбищ. Говорят, таково было ее последнее желание.

Закат понемногу догорал. Разговоры примолкли. Мы дошли до канала Зунда и новых студенческих общежитий. От старой избы Бариней осталась только труба. На обратном пути Тенис рассказывал о первой латышской школе в Риге, которую в 1663 году основали стараниями местных рыбаков, и о том, как дед Индрикиса Клав встретился с императрицей Анной. Вита шла, прилепившись к Тенису, слушала жадно, хотя по всему было видно, что для нее эта давняя хроника была уже не новость,

Я спросил напрямик о свадьбе.

— Да, папочка, через неделю, — сказала Вита.

— А где, если не секрет?

Она поглядела на меня с нескрываемым удивлением и назвала адрес загса.

— Во сколько?

— Ничего не изменилось, — сказала она, — все как написано.

— Где написано?

— В приглашении.

— А как получить такое приглашение?

Она переглянулась с Тенисом и смутилась еще больше.

— Приглашение адресовано вам обоим с мамой. Я думала... мы думали, вы придете вдвоем.

На свое остроумие я никогда не надеюсь. Оно у меня как такси: когда нужно, его нет.

— Как же иначе, — сказал я, чувствуя по всему телу растекавшийся жар. — Конечно, с мамой.

— Ну, тогда все в порядке.

— Все в порядке, дочка! — рассмеялся я, стиснув ее локоть.

Вскоре стал собираться домой.

— Ты поедешь со мной? — спросил я Виту.

— Нет, папочка, я еще немного побуду.

Распрощался, сел за руль. Тенис стоял, склонившись над раскрытой дверцей, и что-то еще говорил. Вита тоже шутила, просунув голову в машину. Потом с силой захлопнула дверцу. И нечаянно прищемила Тенису палец.