Дерзание

49

Он вошел вместе с Решетовым. Оба раскраснелись но не оттого, что было жарко, а от быстрой ходьбы и веселого оживления: они и не почувствовали уличной жары после духоты операционной, где приходилось действовать в халатах и масках.

— Очень интересно прошел сегодня опыт, очень показательно! — громко говорил Иван Иванович Варе, которая открыла им дверь. — Григорий Герасимович ассистировал мне на совесть. Он в ударе, можно сказать, после того, как блестяще склепал эту мегеру Тартаковскую. — Тут Иван Иванович прорвался бурным смехом. — Ты представить себе не можешь, что за прелестное видение явилось нам, дай ей господь здоровья. Да-да-да! Теперь ее здоровье — вопрос нашей чести!

Доктор снова рассмеялся, но сразу оборвал смех: в глубине коридора перед ним возникло новое видение, очень бледное, с прямо устремленным взглядом блестящих глаз.

«Лариса Петровна! Пригласила-таки!» — с обидой и досадой на жену подумал Иван Иванович.

— Здравствуйте! — отчужденно сказал он Ларисе, перенеся и на нее часть своей досады: — Вот видите: выходной день, жара, а одержимые хирурги торчат в операционной.

— Такова уж наша судьба: дело и время не терпят, — ответила Лариса, всем существом ощутив тепло сильной руки Аржанова и холод его слов.

— Да-да-да! Время и дело не терпят! — так же холодно повторил он, входя в столовую, и остановился на пороге, не обращая внимания на Мишутку, с разбегу повиснувшего на нем.

Посреди комнаты стоял худенький подросток, нервно сжимая поясной ремень, робко и радостно смотрел снизу вверх на высокого доктора. Иван Иванович сразу узнал его. Только нет прежней челочки, только выше стал ростом, а круглые черные глаза на детски округленном лице и словно навостренные уши те же.

«Мне можно тут помогать? Они сами даже напиться не могут», — так и зазвучали в ушах слова маленького мальчика, и снова точно распахнулась душа — ожило прошлое: военные госпитали, тяжесть отступления, встреча с Ларисой и ее сынишкой.

«Я хочу маршалом быть…» И незабываемое — преданная нежность к раненым и привязанность к нему — хирургу — ребенка, в свои пять лет увидевшего столько горя.

— Алеша! — Доктор порывисто протянул руки. — Здравствуй, дорогой маршал!

— Здравствуйте! — с трудом выговорил Алеша и чуть не заплакал, когда Аржанов по-отцовски обнял его и поцеловал.

— Ты вырос, мальчик! — взволнованно сказал Иван Иванович, чувствуя, как прошлое все сильнее охватывает его, и не пытаясь в этот миг противиться ему.

— А я? А меня? — требовательно пищал Мишутка, цепляясь за полы отцовского пиджака.

— Ты конечно! Тебя обязательно. — Иван Иванович, улыбаясь, наклонился к Мишутке, взял его на руки и тоже поцеловал.

Алеша смотрел на них, боясь, что о нем сейчас забудут. Тоска по отцовской ласке и боль ревности остро пронзили его.

— Я вас всегда помнил! — сказал он с упреком. — Я вас никогда не забывал! — И чтобы не расплакаться — этого еще недоставало! — опрометью выскочил из комнаты.

— Куда ты, Алеша? — спросила в коридоре Лариса, видевшая его встречу с Аржановым, но отчего-то не решившаяся войти в комнату.

— Погуляю… Голова у меня… — уже с лестницы крикнул Алеша.

Иван Иванович стоял, прижимая к груди младшего сына (он именно так и чувствовал сейчас, что сбежал его старший, любимый сын), стоял, словно пришибленный, и думал:

«Алешка! Алешка! Как это я оставил тебя?!»

Когда сели за стол, доктор все еще не мог отделаться от чувства вины и избегал смотреть на Ларису. — Помните, мы праздновали в Сталинграде, когда Григорий Герасимович получил звание заслуженного врача? — обратился к нему Злобин. — Было по стакану

горячего чая да по бублику довоенного производства но зато, дорогая Галина Остаповна, ваш благоверный с такой любовью вспоминал о вас! Умела, мол, она накрывать стол по случаю разных торжеств…

— Только потому и вспоминал! — шутливо упрекнула мужа Галина Остаповна.

— Нет, еще рассказывал, как вы ездили с ним на охоту и на комаров сердились.

Решетов слушал, мирно улыбаясь, довольный успешным днем.

— Алеша-то какой большой стал! — сказал он, но посмотрел на жену и умолк.

— Скоро женить будем парня! — Злобин всем плотным корпусом повернулся к Ларисе и — как будто кто его дернул за язык — с неожиданным озорством поддразнил: — Красивая свекровушка из вас получится: вы за это время совсем не изменились.

— Очень хорошо, — рассеянно отозвалась Лариса, с беспокойством взглянув на дверь.

Иван Иванович заметил ее взгляд, и его тоже охватило беспокойство: куда же сбежал Алеша?

«Видно, очень нервный мальчик. Сколько ему? Пятнадцать лет? Самый трудный возраст! Еще и пятнадцати-то нет. Да-да, после той сталинградской бомбежки ему пять лет исполнилось…»

Иван Иванович уже не раз ловил пытливый взгляд Вари, и это вызывало в нем досаду на нее. Разве можно шутить с чувствами? Все равно что с огнем играть!

В коридоре раздался телефонный звонок.

— Алеша звонил, — сообщил Решетов Ларисе. — Он домой поехал, просил передать, чтобы вы не тревожились.

— Почему он убежал от нас? Видно, скучно показалось! — сказала огорченная Галина Остаповна.

— За девчатами еще не ухаживает? — спросил Злобин.

— Пока не заметно, хотя знакомых девочек у него много. Он конькобежец хороший, в волейбол играет, да и в музыкальной школе есть друзья. Но говорит, что еще ни разу в жизни не влюблялся.

Все засмеялись, а Иван Иванович мягко сказал, не глядя на Ларису:

— Алеша обиделся бы на вас. Он ведь с вами, наверное, до душам говорил.

Лариса смутилась:

— Да, обиделся бы. Он очень серьезный мальчик. — Отразилась на нем военная обстановка? — спросила Варя.

— Еще бы! Столько пришлось пережить!

В голосе женщины прозвучала такая боль, что Иван Иванович невольно поднял глаза. Внешне Лариса действительно мало изменилась за прошедшие десять лет. Но тогда, в Сталинграде, несмотря на невыносимую тяжесть обстановки, она в полной мере обладала обаянием молодости, даже горе придавало ей трогательную прелесть. Сейчас все в ней выражало силу и ум, но она уже перешагнула пору расцвета, и прежнее женственное очарование как бы потускнело со временем. Еще горел румянец, ярко блестели серые глаза и золотистые искры по-прежнему светились в пышных, просто причесанных волосах, но той прежней, нежной и огневой Ларисы, какой она осталась в памяти Аржанова, уже не было. Суровым казалось лицо, спокойно лежали на краю стола ее руки хирурга с чуть сморщенной, суховатой от постоянного мытья кожей. Все было знакомым и в то же время иным. Едва успев осознать это, Иван Иванович понял, что такая Лариса для него еще ближе и дороже.

«И лучше бы не видеть ее совсем!»-прозвучало в его душе. Он отвернулся и снова встретился с взглядом Вари, которая сидела с Мишуткой возле Галины Остаповны.

Она тепло улыбнулась мужу, а он не улыбнулся в ответ: не смог. В этот момент Решетов поднял рюмку и сказал серьезно:

— Давайте выпьем за здоровье Тартаковской.

— С великим удовольствием! — отозвался Злобин.

— И за здоровье нашего Про Фро, — добавил Иван Иванович, — без него мы сели бы на мель.

Фирсова тоже оживилась и так похорошела сразу, что Мишутка неожиданно спросил:

— Эта тетя красивая, да? — и показал на нее пальчиком.

Выбравшись из рук матери, он бочком пролез к стулу Ларисы.

— Ты мне что-то сказать хочешь? — спросила она с Улыбкой.

— У тебя ямочки на лице… Кто их сделал?

— Вот так вопрос! — воскликнул Злобия со смехом.

— Леонид, это пошлость! — сразу взорвалась Раечка. — Нельзя так извращать наивный вопрос ребенка!

— Помилуй, почему пошлость?

— А ты даже не замечаешь?! Понятно: вы на фронте привыкли вести себя как жеребчики!

Злобин покраснел до корней светлых волос.

— Ну, знаешь!.. Если ты привыкла не стесняться при собственных детях, то хоть бы при чужих постыдилась!

— При чужом ребенке, ты хочешь сказать? Ну конечно, не женщину же ты имеешь в виду!.. Фронтовая подруга! Мы в тылу лишения терпели, а вы…