Мешок кедровых орехов

Так обстоит дело с киноактерами.

Спортсмены же — совсем другое дело. Он хоть и за три тысячи километров находится, но не в бирюльки там играет, а в хоккей. Настоящий пот проливает и кровь, если случится, настоящую. Во всяком случае, пластыри ему клеят не на здоровое место. И с поля под руки не чучело увозят — его же, бедолагу.

А главное, в хоккее ни смелым, ни честным прикинуться невозможно. Тут уж, если смелый и честный, — сразу видно: смелый и честный. А если подловатый, то как бы он ни старался это скрыть, все равно однажды не выдержит — незаметно от судьи ширнет противнику клюшкой в пах. Или, будто невзначай, локтем под дых звезданет. И все: никаких к нему больше симпатий, хотя бы он и самый раззаслуженный мастер спорта был.

Короче, Лика Аркадьевна не «тень отца Гамлета» полюбила — живого человека живой любовью. Ну и, естественно, начались муки. Любовь, конечно, прекрасное чувство, хотя бы и безответная. Но ведь семья. Муж. Лика Аркадьевна невольно начала сравнивать хоккеиста с мужем. Посмотрит другой раз, как хоккеист шайбу лихо забросит или пас на пятачок выдаст, полюбуется его маневром и украдкой глянет на супруга. А тот сидит: руки тоненькие, веснушчатые, в рыжих волосках, глаза под очками маленькие, невыразительные (раньше они Лике Аркадьевне казались умными, ироничными), на носу бородавка, на лбу другая — как у Гришки Отрепьева, на голове плешь просвечивает. Вдобавок муж, когда хоккей смотрел, имел обыкновение верхнюю пуговицу на брюках расстегивать (у него печень пошаливала, и ему так удобнее было, вольготнее). И вот эти полурасстегнутые брюки особенно стали Лику Аркадьевну раздражать. Ну что такое, в самом деле! Сидит, брюшко почесывает — сутулый, узкоплечий, невзрачный какой-то. И ведь не старый еще, тридцати нет.

Дальше — больше. Лика Аркадьевна не так бдительно стала и за туалетом мужниным следить. Раньше он у нее, бывало, каждое утро свежую рубашку надевал, а тут научился помаленьку позавчерашними обходиться. Брюки на коленях запузырились, перхоть с головы посыпалась. В общем, запаршивел мужик. У Лики Аркадьевны в результате — еще большая неприязнь к супругу. В том числе — извиняемся за интимные подробности—и по ночам. Муж — с нежностями, а Лика Аркадьевна: «Что-то я устала сегодня», — и спиной к нему.

Словом, возникла между ними этакая стена. Синий лед. Тонюсенький — посторонним или грубым глазом не заметишь. Собственно, муж и не замечал. А Лика Аркадьевна все видела, маялась, но ничего уже поделать не могла. Она теперь даже болела за хоккей отдельно от мужчин. Смотрела на другой день повторы — одна. Как на тайные свидания бегала. Трудные это были свидания, мучительные. Не свидания, а страдания. Легко ли смотреть, как твоего любимого тузят, хотя бы и в пределах правил? Хоккеист, правда, был очень крепким парнем, и ему меньше, чем другим, доставалось. Но ведь надо знать женское сердце. Лика Аркадьевна обмирала всякий раз и тогда, когда не его сбивали, а он укладывал кого-нибудь на лед силовым приемом или вовсе за борт выбрасывал. Ей казалось, что все эти грубые, размахивающие клюшками, плюющиеся и сморкающиеся мужчины только тем и озабочены, чтобы остановить его божественный полет, сломать ему ногу, вывихнуть плечо, раздробить челюсть.

К этим терзаниям прибавились еще и другие. Что ни говори, а дома лед. И впереди никаких надежд. Лика Аркадьевна понимала ведь: ничего у нее с хоккеистом быть не может. Даже если она в Москву отправится или письмо ему напишет, как пушкинская Татьяна. Он герой, кумир публики, звезда первой величины, а она кто такая? Ну, не глупая женщина, миловидная — а дальше? Ее вон в техникуме, где она уроки эстетики вела, мужчины за глаза «мадам» звали и стороной обходили — из-за старомодного целомудрия и подчеркнутой интеллигентности. Так нужна ли ему «мадам», когда у него, наверное, длинноногих современных красоток пруд пруди?

…Кончилась эта любовь неожиданно и печально.

Шла по телевизору спортивная передача. Лика Аркадьевна начало ее пропустила, но догадалась, что показывают открытие какой-то спартакиады. К микрофону подходили разные деятели, представители общественности, спортсмены. Деятели и представители произносили напутственные речи, спортсмены давали клятвы — такой был ритуал. От хоккеистов клятву произнести доверили Ему. Он вышел. Впервые Лика Аркадьевна увидела его в костюме, при галстуке, без шлема. Ее неприятно поразило, что у любимого почти нет лба. Она давно уже дорисовала лицо хоккеиста: под низко надвинутым шлемом представляла она высокий бледный лоб мыслителя. Лике Аркадьевне виделся он явственно — влажный от испарины, в едва наметившихся паутинных морщинках. Так вот: ничего там, под шлемом, не оказалось, если не считать светлой полосочки над бровями в палец шириной, сразу за которой плотно курчавились темные волосы.

И это не начес был, не челка — волосы так и росли, чуть ли не от переносицы.

Впрочем, оценить и прочувствовать это явление Лика Аркадьевна как следует не успела — хоккеист заговорил. Говорил он довольно гладко: о том, что ребята, мол, обещают показать настоящий хоккей, постараются не уронить славы, не разочаровать болельщиков и тому подобное. На самой последней фразе, однако, произошла у него заминка «Ну, и, конечно, — сказал он, — мы надеемся, что судейство будет бесчри… и осекся. Заело что-то. Он мотнул головой, словно отгоняя муху, и повторил: — Бес-три… бес-кри…»

«Беспристрастным! — встревоженно потянулась к телевизору Лика Аркадьевна. — Беспристрастным, ну!»

Но любимый не услышал. Он набрал воздуху и, как школьник, забывший строку в стихотворении, взял новый разгон: «Ну, и, конечно, мы надеемся, что судейство будет бесчри… бескри…»

И тут произошло нечто ужасное. Ужасное, катастрофическое, постыдное! Хоккеист блудливо улыбнулся, достал из кармана листочек бумаги, развернул его и, отыскав слово, прочел по слогам: «Бес-при-страст-ным…» Боже ты мой! Это на глазах-то у сотен миллионов людей! У всего Союза! Европы! Канады и Америки!

Немедленно к нему подлетел репортер с круглым, похожим на ежа микрофоном в руках и, чтобы как-то сгладить конфуз, стал задавать разные вопросы: «Что вы можете сказать зрителям о ваших ближайших противниках? Не правда ли, за последнее время они значительно повысили свой уровень? Прибавили, как говорится, и в техническом отношении, и в физической подготовке?»

Но только никакого сглаживания не вышло, а вышла еще большая срамота. Хоккеист облизнул губы и хрипло выдавил: «Ага… эта… прибавили физицки… и эта… тех-ницки…»

Лика Аркадьевна закрыла лицо руками и сидела так, оглохшая от стыда, раскачиваясь и шепча: «Дуб… дуб… Господи, какой дуб!..»

С этого дня началось ее выздоровление.

Лика Аркадьевна глянула вокруг себя протрезвевшими глазами и увидела пыль на подоконниках, разбросанные по спинкам стульев вещи, какие-то пожелтевшие газеты на полу возле тахты, чемодан с разинутой пастью, так и не разобранный после командировки. Запустение, неуют царили в доме. Особенно же перевернула ее одна сцена. Лика Аркадьевна прибежала вечером из техникума и застала на кухне мужа. Муж, ссутулившись над столом, прямо из баночки ел рыбные консервы, категорически запрещенные ему врачами. Лику Аркадьевну резанула жалость: «Бедный! Он-то за что?»

Эти консервы дали как бы толчок обратному процессу. Лика Аркадьевна принялась пылко убеждать себя, что супруг ее достойнейший человек, а она, дура, не ценит его. А муж у нее, действительно, хотя не атлет и не красавец был, но, как-никак, работал над кандидатской диссертацией, читал журнал «Иностранная литература» и мог в разговоре ввернуть такое, например, насмешливое выражение: «Оттого, что на Руси перевелись Достоевские, не перевелись идиоты».

В общем, Лика Аркадьевна вовремя спохватилась. Снова взялась она мыть, стирать, готовить мужу диетические паровые котлетки — и очень скоро жизнь ее, как говорится, вошла в прежнюю колею. Единственное — образовалась у нее где-то под сердцем этакая сосущая пустота и держалась там постоянно, не исчезала. Но если не считать этой прибавки, то в остальном качнувшийся быт улегся в старые берега, все расставилось по своим привычным местам, в том числе возобновились и совместные сидения возле телевизора во время хоккейных матчей.