Неоконченный портрет. Книга 2

— До сих пор еще не подсчитано, сколько людей они потеряли в этой войне, — задумчиво проговорил Рузвельт, — но я думаю, что речь идет о миллионах... — Он взглянул в упор на Бирнса и спросил: — Ты всерьез считаешь, что слово «уступки» здесь уместно?

— Господин президент, вы лучше меня знаете, что сентиментальность в политике себя не оправдывает, — с притворной печалью произнес Бирнс.

— А порядочность? — спросил президент.

«Ни с Боленом, ни с Бирнсом я не нашел общего языка, — подумал Рузвельт. — По-настоящему меня понимает только Гарри Гопкинс».

К семи часам вечера Приттиман доставил президента на лужайку у «Маленького Белого дома», где уже был подан обед. Рузвельту показалось, что Люси смотрит на него настороженно, словно пытаясь определить, произошли ли в нем какие-либо перемены после того, как был прерван сеанс.

И он усилием воли заставил себя улыбаться, даже шутить... Но проклятая шифровка по-прежнему маячила перед глазами, и его не оставляли мысли о Ялте.

Это застолье напомнило Рузвельту банкет на борту «Куинси», который был устроен по случаю его дня рождения. И ему представилось, что он сидит за обеденным столом вместе с Анной, Джимми Бирнсом, Эдом Флинном, Россом Макинтайром, адмиралом Уилсоном Брауном, Стивом Эрли, адмиралом Уильямом Леги и своим любимцем генералом Уотсоном...

Это было торжественное и вместе с тем веселое пиршество. Казалось, стол ломился под тяжестью четырех больших пирогов, на которых глазурью было выведено: «1932», «1936», «1940» и «1944» — даты избрания президента на все четыре срока.

Рузвельт был глубоко растроган и хотел было поблагодарить собравшихся, но в этот момент два офицера из команды «Куинси» внесли и поставили на стол пятый пирог. Глазурью на нем выведено: «1948?» — явный намек на пятое избрание через три года. Президент весело расхохотался. Этот знак внимания вызвал у него прилив бодрости, какого он давно уже не ощущал.

...Нет, нет, он докажет, докажет всем, что здоров, в отличной форме, что от минутной слабости, охватившей его во время сеанса, не осталось и следа... К счастью, никто из присутствующих, кроме Билла, не знает о проклятой шифровке, которая могла бы «сбить с ног» и более здорового человека.

— Как речь? — громко спросил Рузвельт, обращаясь к сидевшим рядом Хассетту и Моргентау, когда после мяса подали сладкое. Разумеется, им не надо было объяснять, что он имеет в виду «джефферсоновскую речь».

— Окончательный вариант текста, одобренный мистером Моргентау, уже на машинке, — поспешно ответил Хассетт. — Печатает Дороти Брэйди. Полагаю, что через час смогу ее вам принести.

Президент заметил, что Люси укоризненно взглянула на Хассетта — так, словно он допустил какую-то бестактность.

— Принеси обязательно, — сказал Рузвельт и добавил: — А завтра мы займемся подготовкой к Лондону.

— К Лондону? — недоуменно воскликнула Люси.

— Ах, Люси, дорогая, — как ни в чем не бывало, произнес Рузвельт, — разве я не говорил, что после Сан-Франциско должен встретиться со старым моряком Уинни? И, по-моему, все вы знаете, что после окончания войны с Японией я собираюсь слетать на Дальний Восток.

Рузвельт сказал это таким тоном, словно речь шла о поездке из Нью-Йорка в Гайд-парк. Он сделал вид, что не заметил удивления, даже некоторого страха на лицах своих собеседников.

— Господин президент, — не выдержал Брюнн, — такие поездки под силу только совершенно здоровому человеку!

— А я совершенно здоровый человек, мой милый Говард, — ответил Рузвельт, в упор глядя на Брюнна. — Я уже не говорю о том, что у нас четкое распределение обязанностей: за государственные дела отвечаю я, а за мое здоровье — Росс и ты. Вот и отвечайте, но так, чтобы одно не мешало другому... Кстати, Люси, дорогая, скажите, пожалуйста, миссис Шуматовой, что завтра я верну ей свой долг. Я «обсчитал» ее сегодня минут на сорок. Завтра буду позировать соответственно дольше. Если она не возражает, мы начнем часов в двенадцать. А теперь, милые мои, я вас покину. Мне надо еще поработать. Приттиман!

Гигантское напряжение воли, которое потребовалось Рузвельту, чтобы казаться за этим обедом здоровым и бодрым, не могло пройти для него даром. Когда Артур Приттиман привез его в спальню и бережно пересадил в кресло, президент чувствовал себя совершенно разбитым.

Некоторое время он сидел неподвижно в каком-то полузабытье. К реальности его вернул легкий стук в дверь.

— Да! — откликнулся президент.

Дверь открылась, и в комнату вошел Уильям Хассетт с неизменной папкой в руках.

— Что у тебя, Билл? — спросил Рузвельт.

— Ваша речь, сэр, — сказал Хассетт, подходя к креслу и протягивая папку.

— Более подходящего времени ты не мог найти? — проворчал президент.

— Вы же сами мне сказали, сэр... — начал было секретарь, но Рузвельт прервал его:

— Да, да, ты прав.

Он вспомнил, что за обедом велел Хассетту принести речь, как только она будет перепечатана. Увидев, что секретарь собирается уйти, он остановил его словами:

— Подожди, Билл. Я прочту речь при тебе.

Рузвельт раскрыл папку... Но напечатанных на машинке строчек он не видел. Вместо них перед его глазами всплывали другие строки, те самые:

«МЭДЖИК СООБЩАЕТ, ЧТО ЯПОНЦЫ НАМЕРЕНЫ ПЕРЕБРОСИТЬ БОЛЬШИЕ СОЕДИНЕНИЯ ВОЙСК ИЗ МАНЬЧЖУРИИ НА ТИХООКЕАНСКИЙ ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ...»

Президент перевернул страницу, потом вторую, третью, но ему казалось, что он читает и перечитывает все ту же убийственную шифровку: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»

Резким движением он захлопнул папку. Потом сказал:

— По-моему, все в порядке, Билл. Все замечания должным образом учтены. Послезавтра я выступлю с этой речью. Договорись с ребятами на радио. И уточни час, когда они приедут сюда. А пока можешь идти.

Хассетт ушел. А строки шифрограммы Маршалла по-прежнему стояли перед глазами президента. Он снова — в который уже раз сегодня! — мысленно произнес: «Неужели Сталин обманул меня? Обманул, несмотря на то что дал твердое обещание?..»

В памяти стали всплывать сцены долгого пути в Крым.

Мальта, порт Валлетта. Здесь завершился морской этап путешествия в Ялту. С борта «Куинси» президент увидел Черчилля в военно-морской форме. Тот стоял на палубе английского крейсера «Орион» и размахивал в воздухе синей фуражкой.

Вскоре на борт «Куинси» поднялись Стеттиниус, Гарриман и Гопкинс.

В тот же день начальники штабов и другие высшие офицеры, сопровождавшие Рузвельта и Черчилля, начали свои совещания в каюте президента. На повестке дня было немало вопросов — англо-американские войска и Красная Армия с боями продвигались навстречу друг другу.

Рузвельт знал, что ему предстоит еще далекий путь, но это его не пугало. Президента вдохновляла надежда, что скоро, очень скоро он услышит от Сталина подтверждение тегеранского обещания. Может быть, ему удастся уговорить советского лидера снять требования, которые так упорно отстаивал Громыко в Думбартон-Оксе. Безопасность полета? Все мыслимые меры для ее обеспечения были приняты. Президент знал, что американские истребители поднимутся с мальтийского аэродрома вслед за «Священной коровой», чтобы конвоировать ее, и что в Эгейском и Черном морях курсируют военные корабли на случай вынужденной посадки.

«Кто летел вместе со мной в самолете?» — вспоминал сейчас президент. Он насчитал восемь человек: Анна, адмирал Леги, Росс Макинтайр, адмирал Браун, генерал Уотсон, Говард Брюнн, Майк Рилли и Артур Приттиман.

Глава двадцатая

СНОВА ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Когда «Священная корова» пошла на посадку в Саки, Рузвельт подумал: «Интересно, придет ли ко мне Сталин в первый же день, как тогда, в Тегеране?..»

Нет, Сталин не пришел и не мог прийти. Президент и английский премьер прибыли в Ялту третьего февраля. А Сталин только на другой день, четвертого. На аэродроме Майк Рилли сказал Рузвельту, что американской делегации предоставлен самый лучший из трех дворцов — Ливадийский, и для удобства президента все заседания решено проводить в этом же дворце. Нет, нет, Рилли сказал это потом, в машине, когда они уже подъезжали к Ялте...