Коробейники

«Старый друг»,— усмехнувшись, объяснил Юшков Тамаре. Она поникла отчего-то. «Как мне это все надоело, Юрий Михайлович». Он удивился, что она не ждет продолжения о Белане. Неужели и для нее тот перестал существовать? Спросил: «Что тебе надоело?» — «Все. Смертельно».— «Ребенка заведи».— «Не заводится,— усмехнулась сер­дито.— Я могла выйти за Толю. Но у него ж сын маленький! А выйти за него было — раз плюнуть! Он самолюбивый! Поэтому и меня добивался. Я таких не люблю... Вы, между прочим, такой же, как он. Живете только для самолюбия».— «Значит, и меня ты не любишь?» — «Не люблю»,— сказала она просто. А ему-то казалось, что-то было. И Наташа так думала. «Раньше вы мне нравились,— сказала Тамара.— А потом я вас поняла... А может, вы изменились». «Может быть,— сказал он.— Я не заспиртованный». Тамара смотрела в глаза, а слов его не слышала. «Я вам признаюсь. Борзунов дал мне сталь. Один ва­гон. Я его от дала».— «Как отдала?!» — не понял Юшков. Она посмотре­ла. «Только вы меня не выдавайте. А впрочем, как хотите. Ну их к черту. Так получилось. Девочке одной отдала. Она вчера уехала. Ей очень нужно было». «Ну-у,— протянул Юшков,— ты сама себя пере­плюнула. Такое я впервые слышу. Что это, твоя собственная сталь?» — «Я вас очень подвела, да?» — «Может, и подвела».— «Хорошая такая девчонка оказалась. И чуть не спуталась с подонком. Ей нельзя было тут оставаться».

Принесли шашлыки. «Ладно,— сказал Юшков.— Что было, то бы­ло. Забудем об этом». Подумал: не такой уж он самолюбивый, нисколь­ко не сердится на нее за все ее признания. Не более самолюбивый, чем она. «Заказать еще что-нибудь?» «Нет»,— сказала она. Он тянул время. Выйдут они из ресторана; что ему делать? И ей, видимо, осто­чертело убивать время с «девочками», с ним все же было веселее. Они потанцевали, вернулись за столик, заказали вино. Она раскрасне­лась. «Вы не сердитесь на меня? Я вам лишнего наговорила. Не про сталь...» — «Что ж сердиться, ты права».— «А почему вы же­нились на дочке Хохлова?» — «Не потому, что она его дочь».— «Чест­но?»— «Слушай,— сказал он.— Я ведь, в конце концов, умею оби­жаться».— «Вы любите жену?» — «Ну, знаешь, ты... Да».

Тамара посмотрела недоверчиво. «Неужели она права?» — поду­мал он. Хорошо хоть промолчала. Теперь она села так, чтобы видеть танцующих. Глаза ожили, заблестели, часто останавливались на нем. «Хочешь танцевать?» — спросил Юшков. Обрадованно кивнула: «Ужа­сно люблю танцевать». Он позавидовал. Для него ценным бывало лишь то, что каким-нибудь образом обеспечивало будущее, а ей хватало минутного, в сущности — чепухи. «Потанцуем?» Их столик был у са­мого окна. На стеклах намерз лед, свисал на раму сосульками. За ним слегка подсвечивала темноту красная неоновая вывеска «Метал­лург».

Когда вышли из ресторана, очередь к администраторше исчезла. В креслах перед телевизором сидели несколько человек. Две жен­щины воровато разглядывали Юшкова. Это были «девочки» Тамары. Одна в тусклой красной кофте, краснолицая, некрасивая и немолодая, а другая лет тридцати, в белом платочке поверх теплого платья. Спо­койное ее лицо понравилось Юшкову. Тамара подсела к ней на кра­ешек кресла, а Юшков ушел спать. Прошлую ночь он не спал и потому заснул сразу.

Тамара сказала правду: Ирина Сергеевна располнела, лицо стало одутловатым и казалось незнакомым. «Вот неожиданность! — сказала она.— Юра, откуда вы?» Юшков рассказал, за чем приехал. По его рассказу вышло, что он решил воспользоваться случаем, чтобы пови­даться. «Вы совсем не изменились, Юра. А я ужасно»,— жалобно ска­зала Ирина Сергеевна и взглянула: а вдруг Юшкову так не показалось, вдруг не ужасно? Он солгал: «Вам идет».— «Ох, что вы,— вздохнула она.— Это у меня после родов. У меня сын родился, да».— «Поздрав­ляю,— промямлил Юшков.— Сколько ему?» — «Год уже».— «Поздрав­ляю». Он не решился продолжать вопросы, боялся попасть впросак. Ирина Сергеевна поторопилась заговорить о деле: хром должны ва­рить через две недели. «Это для меня гибель»,— сказал Юшков. Ирина Сергеевна посочувствовала, подумала и решила: «Знаете что? Пойдем­те к Борзунову». В коридоре Юшков спросил о сыне. Она оживилась, увлеклась рассказом, какой у нее забавный малыш, и обоим стало легче друг с другом, оба успокоились оттого, что прошлое ничего не потребовало от них, что хорошо вот так рассказывать друг другу о се­мейных заботах.

Борзунов обрадовался Юшкову. Неудовлетворенное и опасное, проглядывающее на его лице, вначале мешало поверить в его радость, но через несколько минут уже не замечалось. Он усадил Юшкова, вспомнил о вечере в «Туристе», загрустил от воспоминаний, расспра­шивал о Белане. Ирина Сергеевна осудила Белана: «Сколько человек ни имеет, все ему мало». «Да,— согласился Борзунов.— Жадность гу­бит людей. Иногда подумаешь: ну что нам всем не хватает? Жить бы и жить...» За годы работы у него и Ирины Сергеевны выработалась общая философия: все есть, жить бы и жить, а люди все чего-то хотят, и в этом корень всех бед. Судьба Белана как-то касалась их — как воз­можный вариант их судеб. Оба чувствовали удовлетворение оттого, что их вариант выиграл у варианта Белана.

Юшкову оба хотели помочь. Развернули график, прикидывали так и эдак. «Когда тебе надо?» — переспросил Борзунов. Юшков на всякий случай оставил в запасе день. «Через шесть дней, не позднее». Посмотрели по календарю, решили: «Будем варить через четыре дня». Борзунов спросил про Хохлова, узнал, что того сняли, и снова порадо­вался: еще у одного варианта выиграл. «Кстати, Михалыч,— вспомнил он,— что там у вас за Буряк такой объявился на рессорном? Слышал о таком?» «Слышал кое-что»,— сказал Юшков. Ему второй раз гово­рили о Буряке, и почему-то это опять было ему неприятно. «Серьез­ный дядька,— сказал Борзунов.— Ты, Ириша, поосторожней с зака­зами рессорного. С ним лучше не связываться». Юшков проводил Ирину Сергеевну до отдела. Теперь, когда она стала ему не нужна, она еще больше робела. «Надо посмотреть твоего малыша»,— сказал он. Обрадовалась:«Обязательно, Юра! Позвони мне в эти дни, ладно?»— «Значит, дома у тебя все в порядке?»—спросил он. «Ах, Юра... Я, наверно, привыкла». Он видел: все у нее в порядке.

Не то снег, не то замерзающий дождь летел навстречу вдоль улиц. Два дня назад здесь была оттепель, ноги скользили по наледи. Адми­нистраторша вместе с ключом вручила телеграмму: «Немедленно зво­ни заводскому или домой Чеблаков». Он тут же заказал заводской но­мер.

«Старик, дело такое! — закричал Чеблаков.— Ты слышишь меня? Как у тебя там? Порядок? Дело такое: подводят нас на АМЗ! Закруг­ляйся и прямо из Черепановска давай туда! Двести дизелей хоть кровь из носу! Деньги нужны—вышлю туда телеграфом!»—«Погоди,— сказал Юшков, собираясь с мыслями. Он понимал, что спорить сей­час бесполезно.— Кацнельсон в курсе?»—«При чем здесь Игорь?— запнувшись, сказал Чеблаков.— Ехать надо тебе... Ну, если хочешь, звони ему, попробуй уговорить, меня он, честно скажу, не слушает! Старик, пойми, я бы не звонил без крайности! Вернешься — обсудим! К старому возврата все равно нет!» — «До следующего юбилея? Да как же я их уговорю на АМЗ? Только пообещав, что никогда больше су­диться не будем».— «Старик, повторяю, я бы не звонил без крайности! Будь здоров!» Юшков продолжал держать трубку. «Гостиница! — ок­ликнула телефонистка.— Разговор кончен?» — «Подождите». Он продиктовал ей номер Кацнельсона.

Его дали сразу. «Я знаю,— сказал Игорь.— Мне говорил Чеблаков. Я не сумею. Никогда этим не занимался».— «Когда-то надо начи­нать».—«Юра,— сказал Игорь.— Извини, пожалуйста. Я не поеду».— «Черт возьми! — Юшков усмехнулся.— При чем тут извинения? Ты обязан ехать. Это твоя работа».— «Я не поеду».— «Странный разго­вор».— «Если нужно, я напишу заявление».— «Извинения, заявления... Что мне с твоего заявления? — Он понял, что Игоря не переубедишь.— Черт с тобой. Пока!»

У себя в номере он постоял у окна. Оно выходило на бульвар. Напротив были почта и магазин. Через четыре дня будут варить сталь. Потом прокатают ее на блюминге, нарубят, и Володя погрузит ее в вагоны. Шесть дней. И неизвестно было, чем эти шесть дней занять. Он вышел в коридор, постучал в номер Тамары. Открыла одна из «девочек», молодая, в белом пуховом платке. Она собиралась уходить. Сказала, что Тамара выписалась и уехала. Лицо женщины опять по­казалось приятным. Нижняя губа чуть-чуть оттопыривалась, как у детей. Он подумал, что женщина эта, наверно, избалована в детстве, росла в спокойной интеллигентной семье — заласканный ребенок, ко­торому хорошо только дома. Поэтому у нее такое лицо, спокойное не­робкое одновременно.