Пересечения

Все оторопело глядели на соседку, не понимая, шутит она или всерьез предлагает.

— Скажешь такое… — сказала Валеркина жена растерянно.

Сын Лехи Шабалина Сашка решил после школы зайти к другу поглядеть на игрушечный танк, радиоуправляемый, на батарейках, башня поворачивается, и — «чшш! чшш!» — пушка выстреливает огоньком-вспышкой. Сашка забыл, что обещал прийти пораньше, понянчить младшего братишку, пока мать пробежит по магазинам. Забыл, как мать предупредила: «Смотри, не будет тебя вовремя, пойду искать, в такой мороз и замерзнуть немудрено». Вообще-то Сашка помнил, решил одним глазком глянуть на танк и мчаться домой. Но у приятеля никого из старших дома не оказалось, и Сашка, сбросив пальто и валенки, заигрался, позабыв обо всем на свете, а хозяин танка с удовольствием позволял забавляться своей игрушкой самому сильному в их классе, Сашке Шабале.

Сукманюк отправил свою жену с сыном-дошкольником в Симферополь, к старикам. Мальчик хандрил, обсыпало его диатезом без солнца и витаминов, и они с женой решили наплевать на деньги, которые собирали на кооперативную квартиру. Нужно было спасать малыша. Комнатка в Знаменитово, в длинном бараке на окраине поселка, пропиталась затхлостью, нежилым духом. Не чувствовалось в ней женской руки, женского присутствия. И не очень рвался в Знаменитово Сукманюк, разве что мечтал в баньку сходить, попариться, отогреться да полежать в чистой постели с хорошей книжкой в руках.

Сыну Лобачева исполнилось двадцать три года. Парень отслужил в армии, возвратился в Знаменитово и стал работать водителем на автобазе, ходить в рейсы по зимникам — на Дерзкий, на Маралиху, на Ближний. Любил технику, в отца пошел. И когда Федор Иванович трогал ГТТ в сторону Шестнадцатого угла, младший Лобачев шел со своим «Уральцем» третьим к колонне, движущейся с интервалами метров в триста с Красавкина на Знаменитово, и солнце, заходя где-то за спинами водителей, освещало горбатые хребтины сопок и густую снежную пыль, взбитую колесами машин.

ГТТ монотонно двигался полчаса, сорок минут, час. Лобачев мельком увидел на опоре номер 360 — и остался доволен. Шли хорошо. Тряско, конечно, вон как мотает Болдова. Разморило всех, даже Охламон спит. Один Болдов еще держится. Правда, не очень уснешь в переднем кресле: физиономию испортишь, если швырнет на стекло. Людка не признает мужа, спросит: кого ты мне привез, Федор Иванович? Впрочем, по носу узнает. Лобачев думал о чем придется, а глаза его цепко выхватывали в сером пространстве колею, руки двигали рычаги, придерживая то правый, то левый фрикцион, и душа у Федора Ивановича радовалась легкости, с какой машина двигалась вдоль ЛЭП. «Давай, давай, родимая, скоро передышка. Я тебя подшаманю в Знаменитове, переберу по винтику. Постукиваешь ты слегка, да еще в очень серьезном месте, я слышу. Но надо ехать. Потерпи. Мне прямо больно за тебя. Но ты давай, помогай, поднатужься, я тебя и так жалею».

Вездеход выскочил на чистое, без тумана, пространство и загрохотал по склону сопки. Поддав газу, отчего вездеход побежал-покатился еще резвее, Лобачев протянул руку за очками, потому что солнце, закатываясь за сопку, било снизу по глазам нестерпимым алым лучом, хотел взять свои очки, да так и застыл с протянутой рукой, настороженно вслушиваясь в резкий посторонний звук. Нога автоматически сбросила обороты, рука выключила скорость. Машина прошла несколько метров и остановилась. Лобачев с помертвевшим лицом слушал слабые глухие удары где-то в глубине дизеля.

— Что, Федя? — Болдов приподнялся, ложась животом на горячий кожух и выражая всем своим видом спокойный интерес, хоть, глаза у него были сонные, красные.

— Стучит, — ответил хрипло Лобачев и прокашлялся.

— Да хрен с ним, пусть стучит, что же ты сделаешь? Погнали на Шестнадцатый, там будем думать.

Хорошо, если доберемся, сказал сам себе Лобачев. А если я запорю движок намертво, и встанем мы здесь, ни деревца, ни кустика. До Маралихи — тридцать, до Шестнадцатого — сорок кэмэ. Что делать будем?

— Виктор Яковлевич, надо поглядеть. Я заглушу, немножко подождем, пусть остынет.

Болдов дернул плечом, сел в свое кресло, мгновенно проваливаясь в сон.

Тишина навалилась на вездеход, в ушах зазвучали какие-то писки, которых в действительности не было.

Лобачев отрешенно глядел на тундру и на солнце, позабыв надеть очки, и скоро все пространство стало казаться ему рябым, в черных и оранжевых пятнышках.

Проснулся Сукманюк, потянулся, мурлыкнул:

— Перекур с дремотой?

— Угу, — промычал Лобачев.

— Шестнадцатый скоро?

— Скоро, скоро, — сквозь зубы сказал водитель.

Сукманюк оглянулся на спящих монтеров. Там пошевелился и заворчал Охламон. Люди не просыпались.

Лобачев выкурил сигарету, тщательно погасил окурок в специальной коробочке из-под консервов, еще чуть помедлил и взялся за ключ запуска. Вездеход взревел, задрожал, наполнился визгом и воем, все как обычно, только слышался водителю в звуках двигателя затаенный грозный стук, и Лобачев с опаской включил скорость и легонько тронул машину с места.

Болдов, проснувшись, глядел искоса на водителя, тоже различая в гуле двигателя посторонний звук и разделяя опасения Лобачева.

Они проехали вдоль ЛЭП еще пролетов пять, когда под горячим кожухом двигателя раздался удар — один, второй, третий, будто огромной кувалдой кто-то с размаху бил по самым хрупким и чувствительным частям двигателя. Звон и визг наполнили салон, и не успел Лобачев выдернуть скорость и газ, как вездеход словно уперся в бетонную стенку.

— Все, — сказал в наступившей тишине Лобачев, — приехали.

— Погоди, погоди, Федор Иванович, ну, что ты так сразу, — быстро возразил Болдов тихим спокойным голосом. — Поглядим, покумекаем.

Он говорил, а сам испытывал ужас и тоску. Что делать? Главное — не рыпаться, никаких попыток уходить от машины — это главное.

— Что уж тут глядеть, Виктор Яковлевич, — тускло сказал Лобачев. — Гляди не гляди, а когда основной подшипник летит — это хана. Тут не поправишь.

В салоне послышалось кряхтение, и голос Максима Орлова вплелся в разговор:

— Куда летит?

Ему никто не ответил.

— Я спрашиваю, куда летит? Федя! — Орлов приподнялся на локте.

— Что тебе?

— Куда летит?

— Кто?

— Подшипник.

— Да ну тебя!

— Ну скажи.

— В ж…у! — уступил Федя настойчивой просьбе.

Все дружно зашевелились, потому что Федор Иванович, начав говорить адрес, выложил на полную катушку — еще и то, что он думает о летающих подшипниках вообще и о тех, кто очень настырно интересуется направлением полета.

Орлов заразительно хихикнул и удивленно сказал:

— Федя! Спасибо, друг, теперь я знаю куда. Но ты скажи заодно, что ты делаешь, когда желание есть, а возможностей — шиш?

— Да пошел ты!.. — взорвался Лобачев, забывая на миг о вездеходе и о причине своей нервозности. — Виктор Яковлевич, ты его больше в тундру не бери! Что за мужик несерьезный! Ему бы только ла-ла да хи-хи. Бабой тебе родиться, а не мужиком.

— Бабой, — Орлов как бы задумался. — А что? Макся. Знаешь, Федя, что бы я сделал? Я бы пошел в женский монастырь.

— Да тебе только туда и дорога. Чтоб десяток баб сразу. — Все засмеялись, а Орлов обиженно оказал:

— Ну с чего вы это взяли, ребята? Просто у меня кость широкая.

— Хи-хи-хи, — тонко зашелся Жора Сукманюк, уловив наконец суть разговора.

Проснулся Леха Шабалин, застонал от боли в груди, ошалели повел взглядом.

— Не включили еще линию?

— Еще не успели, Лешенька, — быстро сказал Орлов. — Ты же только глаза прикрыл, а уже хочешь, чтобы включили.

— Ты не слушай его, Леха, — сказал Федор Иванович. — Трепач он был всегда, трепачом и остался. Давно включились. Ты подремли, пока мы тут одну проблему решим.

Шабалин действительно прикрыл тяжелые веки, откинулся на спинку кресла.

Из-под груды матрацев и мехов прогудел голое Толика Пшеничного:

— Ну что вы балаболите? Наряд открываем, что ли? Допуск дают?