Антымавле - торговый человек

Но такое в Энмыне было впервые. Собачьи упряжки черными нитями тянулись из одного конца в другой.

У каждой яранги стояло по две-три упряжки. В чоттагинах уже не хватало места для собак приезжих. Рядом с ярангами выросли снежные стены, охранявшие собак от жгучего морозного ветра. Иные нерадивые хозяева распускали собак, и псы стаями бродили по стойбищу, учиняя драки и вырывая клочья шерсти друг у друга.

А сверху со склона, где, как сторожа-великаны, выстроились каменные кекуры, по-прежнему продолжали спускаться вереницы нарт.

Людей собрала последняя большая весть, пришедшая из Увэлена: раздавило льдами пароход «Челюскин», и люди остались на льду далеко в море.

Глухо топоры стучат, рубится мерзлый копальгин для собак. Люди возбужденно делятся новостями, с тревогой говорят о тех, кто остался в море, ходят из яранги в ярангу. Из каких только стойбищ не прибыли нарты: из Увэлена, из Кенискуна, из Инчувина, из Нуукана, из Туныклина. Увэленские говорят короткими отрывочными фразами. Энмынские отвечают не спеша, протяжно, словно песню поют. Нууканские сильнее всех искажают слова, но все прекрасно понимают друг друга.

— Дорога, как речной лед, твердая, гладкая, — сообщила последняя партия каюров, прибывшая из Чеггуна.

— Еще бы, сколько нарт прошло! — соглашались с ними.

— Можно по два человека сажать на нарту, — вмешался увэленский молодой паренек, со странным именем — Комсомолылин, хотя все знали, что настоящее его имя Рермен.

— Хорошо, у тебя нарта крепкая! — проворчал какой-то старик.

— Ты же знал, зачем едешь. Почему крепкую нарту не взял? — упрекнул старика юноша. — У тебя есть другая.

— Наглость недостойна юноши, — ответил сердито старик и пошел прочь.

О чем только не разговаривали люди, но больше всего говорили о тех, кто сейчас находился далеко в море.

— Хорошо, если «Челюскин» у припая раздавило, тогда люди на твердом льду будут, — высказал предположение один.

— Только вот течение что-то сильно тянет на восток. Сжатие большое может быть, тогда и старый лед не выдержит, — говорил другой, вспомнив, как однажды он сам едва спасся от надвигавшейся гряды торосов.

— Энмынский нос шапку надел, — сообщал охотник, увидевший над скалистым мысом облако. — Северяк будет.

— Верно, — соглашались с ним.

— Говорят, в море поедем?

— Коо! — неопределенно отвечали люди.

— Человека с увэленской «экыч» ждут. Он скажет, — добавил кто-то.

И люди ждали. Многим уже не сиделось на месте.

— Пока мы здесь весь собачий корм изведем. Разве прокормит столько упряжек Энмын?..

Гаснет пламя жирника, едва трепещет огонек, вот-вот вспрыгнет и потухнет, но стоит только хозяйке чуть приподнять тонкой костяной иглой моховый фитилек, как снова вспыхнет ровным пламенем светильник, разгорится. Совсем было исчезли тревожные вести, и вдруг поползли коварные слухи по Энмыну, разгорелись, как пламя жирника:

«Это не люди на льду, это терыкы, самые настоящие терыкы…»

«Взят морем икычуренский Анкау… Последовал зову нутепынмынский Клиттегин: они людей с моря везли…»

«Люди с моря принесли все несчастья, им нет места среди живых…»

Народу сошлось много. Собирались по привычке у лавки кооператива. Места в лавке не хватило, решили провести собрание на улице. У входа в лавку намело высокий крутой сугроб. На нем, свесив ноги, уселась молодежь, внизу расположились остальные. Ветер запорошивал снегом одежду, подхватывал и тут же уносил клубы табачного дыма. Смуглые, обветренные лица были суровы. Все сосредоточенно ждали.

На крыльцо поднялся человек с увэленской «экыч», Зильберг, которого хорошо знали жители северных стойбищ, молодой учитель, совсем недавно прибывший в Энмын, переводчик Этылен и еще какие-то люди из РИКа.

— Товарищи! — начал полярник. — Тринадцатого февраля был раздавлен льдами пароход «Челюскин». Люди высадились на лед. Весь советский народ обеспокоен судьбой челюскинцев, правительство принимает все меры, чтобы спасти людей. В Москве создана комиссия по спасению челюскинцев. Руководит комиссией товарищ Куйбышев…

Внимание людей было неожиданно отвлечено. В конце поселка показалась собачья упряжка, она быстро мчалась к месту собрания. Собаки кидались на подвернувшихся щенят, но властный окрик каюра сдерживал их. Головы невольно повернулись к приехавшему. Собаки тяжело дышали, терли морды о снег, сбивали лапами намерзшие ледяшки. С нарты легко соскочил Антымавле и подошел к Зильбергу.

— Не опоздал? — спросил Антымавле.

— Нет. Хорошо, что приехал. Что-то люди колеблются.

— На Чукотке тоже создана специальная тройка для организации работ по спасению челюскинцев, — продолжал полярник. — Здесь в Энмыне у нас руководит этими работами учитель Зорин. «Челюскин» утонул примерно в ста двадцати — ста пятидесяти километрах от берега. Люди на льду. Есть женщины, дети…

Этылен кое-как успевал переводить. В нескольких шагах от него сидел Ринтылин. Лицо старика было серьезным и мрачным: нельзя было определить, что он думает… Но когда старик услышал, что надо спасать людей, то согласно кивнул головой говорящему, словно подбадривал его, даже попробовал улыбнуться.

Из толпы поднялся пожилой увэленский каюр:

— В море плохо. Далеко ехать нельзя. Торосы, трещины. Нарты поломаем, сами пропадем. Все. — И тут же сел на снег.

Старики молчали, вертели в руках выбивалки. Иногда кто-нибудь из них подымал руку и стряхивал с груди кухлянки снежную порошу.

— Нам корма не хватит для собак, — громко сказал энмынский Омкы. — В Ванкареме голодно, в Нутепынмыне голодно. Людям самим есть нечего…

— Корм есть. Отсюда увезем. А ты поедешь? — обратился Зильберг к кенискунскому Эттувги.

— Если все поедут, и я поеду, — ответил Эттувги, встретившись со взглядом Ринтылина.

— А ты? — спрашивал следующих Зильберг.

Ринтылин смотрел на того, кого спрашивали.

— Как все… — слышалось в ответ.

— Кто же все-таки поедет?! — возмутился человек, приехавший от Увэленского РИКа.

— Я! — соскочил с сугроба Рермен. — И я знаю, почему не хотят ехать. Знаю!

— Ты еще молод, — раздался злой шепот из толпы, — у тебя нет настоящих размышлений.

— Ну и пусть молод! — выкрикнул Туккай. — Хватит говорить, собираться надо! — И встал рядом с Рерменом.

— Я только теперь понял, зачем к нам пришли русилит, новые русилит, не такие, как раньше были, — спокойно начал Антымавле. — Я понял, что они приехали учить нас, как строить нашу жизнь. Они хотят, чтобы мы жили так же, как они на своей земле. — Перед глазами Антымавле встало, как живое, лицо Торкина. — Я знаю, что в море ехать опасно, но там же люди! И пусть так будет! — повысил он голос, пристально посмотрел в глаза Ринтылину. — Там такие русилит, которые помочь нам хотят. А разве можно помощников оставлять в беде? Разве это чукотский закон? — И он обвел взглядом толпу.

Толпа молчала. Тяжело дышали старики, они боялись смотреть в глаза тем, кто стоял у входа в лавку.

— Я поеду, Гырголь тоже поедет, — нарушил молчание Антымавле и показал рукой на только что подъехавшего Гырголя.

— Я тоже поеду, — несмело заявил Како.

— Раз эти поедут, и я поеду, — решился кенискунский Эттувги.

— И я.

— Я тоже.

Но это «я» так редко звучало в толпе, что казалось маленькими островками в безбрежном океане.

— Главная база будет у мыса Ойман. Оттуда ближе к челюскинцам, — продолжал человек из Увэлена. — Возьмем необходимый груз, копальгин для собак, продукты для людей.

В тот же вечер в Увэлен на рацию был послан посыльный с сообщением, что к мысу Онман выходят собачьи упряжки.

Ночь. Тихо стало в Энмыне. Иногда только тишину нарушал вой собак, далекий гул моря. Но тишина была лишь на улице, в ярангах по-прежнему продолжали обсуждать события последних дней.

Ринтылин тоже не спал и переходил из яранги в ярангу. Он советовался с духами, и они ему сказали, что людей в море ждет гибель.

И неожиданно среди ночи проснулся Энмын. Завизжали собаки у одной яранги, подняли лай у другой. Слабо засветились приоткрытые двери. Послышался легкий стук остола по нарте: кто-то сбивал снег с копыльев, готовил нарту к поездке. Заскрипели полозья, по снегу, упряжки одна, за другой потянулись к Энмынскому перевалу. Ни Зильберг, ни учитель не слышали, как прошли нарты. И к утру очень многих не стало в Энмыне.